Сегодня, когда я работал в саду, они прошли мимо – мадам Монтур и Янник в наглухо застегнутом и плохо на нем сидящем костюме; выглядел он так, словно кому-то давал интервью. Я попытался перехватить его взгляд, но он шел рядом с матерью и на меня даже не взглянул. Мадам Монтур оказалась смелее: она специально повернулась и поглядела на меня с торжествующей улыбкой; я обратил внимание, что и она одета скорее для посещения церкви, чем для похода по магазинам. Разумеется, у меня возникло подозрение: уж не в Ажен ли они ездили? Не на свидание ли с солиситором?

Телефонный звонок в офис мадам Мак практически ничего не дал. Ее секретарша, правда, подтвердила, что мадам Монтур к ним приходила, но назвать причину этой встречи отказалась. Возможно, Мишель все же намерена опротестовать завещание. Подобное объяснение – хоть и вполне правдоподобное – отнюдь не прибавляет мне уверенности. О зеленой папке я и спрашивать не стал: не хочу, чтобы стало известно, что папка потеряна. И теперь я пытаюсь убедить себя, что нынешняя позиция мадам Монтур – это, возможно, чистый блеф, попытка заставить меня проговориться, как-то себя выдать, а на самом деле еще есть на-дежда, что папка ко мне вернется. Однако мой внутренний голос звучит что-то не слишком убедительно.

Будь я другим человеком, я, наверное, давно уже обратился бы за советом к Вианн Роше. Но Вианн страшно занята – готовится к приезду дочери, да и магазин ее перед Пасхой всегда полон покупателей. Что же мне делать? Я и так уже каждый вечер выпиваю бокал арманьяка, чтобы хоть как-то уснуть. Но сплю плохо, мне снятся странные сны, и утром я встаю неотдохнувший, с опухшими глазами, исполненный отчаяния. Порой я пытаюсь убедить себя, что это лишь мои домыслы, что в исповеди Нарсиса, вполне возможно, и нет никаких упоминаний о моем преступлении. Но уверенность в том, что они там есть, не исчезает. А иначе зачем он терзал меня словами мой отец, этот убийца?

Семь дней, отец мой. Семь дней. Это больше, чем потребовалось Господу, чтобы создать наш мир. Что угодно лучше, чем это непрерывное ожидание, это затишье перед бурей. Даже смерть была бы для меня предпочтительней. Смерти я не боюсь. Я боюсь только, что, возможно, все-таки существует жизнь после смерти. Я все время вспоминаю одно стихотворение Виктора Гюго – мы его в начальной школе наизусть учили, – которое называется «Совесть». В нем говорится о том, как убийца Каин, измученный постоянным присутствием в его жизни Ока Божьего, пытается от этого избавиться. Но куда бы он ни направился, Господь продолжает смотреть на него, и в отчаянии Каин заживо хоронит себя, надеясь обрести покой в вечной тьме. Последняя строка стихотворения, от которой меня всегда начинает трясти, звучит примерно так:

…Но и в могиле Он на Каина смотрел.

Отец мой, неужели таково будет и мое наказание? Не видеть Господа, но вечно ощущать Его взгляд? А может, взгляд Пьера Люпена, известного как Пьеро Котелок? Пьеро и Шупетт – эти прозвища похожи на имена мультипликационных героев из детского телешоу. Лиц этих людей я никогда не видел. Да и в газетах не было их фотографий. Но я очень отчетливо их себе представляю: он – огромный, добродушный и внешне довольно безобразный; она – тоненькая, гибкая, вся в татуировках.

Вам, отец мой, я бы посоветовала что-нибудь простое и чистое. Связанное с основами бытия. Возможно, с огнем.

Моргана все знает, отец мой! Кому еще она успела рассказать? Ведь клиентов у нее много. Есть ли среди ее понятий некий эквивалент святого отношения к чужой исповеди? Или она нашептывает разгаданные тайны каждому пролетевшему мимо ветерку?

Четверг, 30 марта

Когда я отдала ту папку Моргане, меня сразу стали одолевать разные мысли, и думала я очень долго – о земляничном лесе и о том, почему Нарсис захотел оставить его именно мне. Наверное, в основном из-за Мими, из-за того, что я ему чем-то ее напоминала. А еще я думала о печальной истории Мими, о том, как эта история должна была бы закончиться. Я даже потом картину нарисовала: она и Нарсис уплывают прочь на кораблике Мими, оставив на берегу свою ужасную тетку, и ее заклевывают утки.

После этого на душе у меня немного полегчало. Ведь с помощью картин тоже можно рассказывать разные истории – и не хуже, чем с помощью слов. И потом, слова я не очень люблю. А картина способна превратить уже случившееся в то, как это должно было бы случиться; это такая сильная магия, какой даже шоколад не обладает.

О Моргане я тоже думала. Я вообще о ней часто думаю. Но точно знаю, что мама ее не любит – говорит, Моргана на людей плохое влияние оказывает. Но ведь у стольких наших друзей давно уже есть тату, и я никак не могу понять, чем маме татуировки Морганы так не нравятся. Она их прямо-таки ненавидит. А может, это она Моргану ненавидит? Да, вполне возможно. Я как-то раз слышала, как она в chocolaterie с кем-то из покупателей о ней говорила. Хотя в последнее время я стараюсь не слушать, о чем она с ними разговаривает. Мама вообще в последнее время очень изменилась; стала какой-то недоброжелательной, даже злобной, и часто сердится. Хотя голос-то у нее совсем не сердитый. Но мне же видно, какие цвета ауры таятся за словами, которые она произносит, – теперь они похожи на цвета Рейно, все какие-то перепутанные, перемешанные, перепуганные. Мне неприятно даже думать о том, что мама может чего-то бояться – особенно если причина ее страха в Моргане. Мама ведь с Морганой даже толком и не знакома, а я уверена: если б они познакомились поближе, то вскоре непременно подружились бы. Впрочем, мне, может быть, еще удастся сделать так, чтобы мама свое мнение переменила. Хороший друг ей бы точно не помешал, а Моргана кому угодно может хорошим другом стать…

Вот почему сегодня утром, пока мама была занята с покупателем, я снова отправилась в тату-салон и альбом с собой прихватила. Мне хотелось показать Моргане новые рисунки. Первым делом я, конечно, продемонстрировала ей картину с Мими и Нарсисом, уплывающими на кораблике, и она как-то очень долго на нее смотрела, а потом сказала:

– Ты очень хорошо рисуешь, Розетт. Эта твоя манера, знаешь ли, отлично подошла бы и для дизайнов тату.

Насчет этого я была совсем не уверена и сказала: Должно быть, это очень странное ощущение – рисовать на коже.

Моргана только рассмеялась.

– Странное? Это ты точно подметила. Видишь ли, Розетт, татуировка – искусство очень древнее, и это не только искусство. Ему уже несколько тысячелетий. Татуировки наносили индейцы майя, древние египтяне и уроженцы тех земель, которые теперь называются Провансом. Но никто не знает, зачем они это делали. Может, хотели умилостивить богов. А может, надеялись вобрать в себя энергию того изображения, которое сами выбрали. Каждый акт созидания – это акт силы, могущественный акт. Акт магии. Магии преображающей, трансформирующей. Навсегда оставляющей в этом мире свою отметину. Но разве не таково предназначение любого искусства?

Она сумела сказать об этом гораздо лучше, чем я. Хотя и я не раз об этом думала. Картины, безусловно, обладают магией. И тут никакие слова не нужны. Ведь слова могут и солгать, а картины не лгут.