По моем возвращении во Фраскати меня поджидал весьма приятный сюрприз. Ко мне на прием напросился некий пожилой, но еще очень подвижный маленький итальянец, который передал мне от Муссолини за его спасение итальянский орден Ста мушкетеров. Само название награды говорило о том, что ее могли вручать до ста раз. Это была крепившаяся на черной ленте серебряная медаль с изображением черепа, на обратной стороне которой виднелась выгравированная подпись Муссолини. А еще через несколько дней мне доставили почетный кортик народного ополчения. Однако потом, уже после поражения Германии, обе эти награды бесследно исчезли — их у меня попросту украли.

Тогда до меня дошли и другие новости, которые отчасти порадовали, а отчасти раздосадовали. Я узнал, что к нам направляются люди из пропагандистской роты для того, чтобы запоздало заснять на пленку момент высадки десанта на Гран-Сассо. К сожалению, мне не удалось добиться, чтобы результаты этой съемки не стали демонстрироваться в «Вохеншау».

С некоторой печалью, но в то же время и с удовлетворением я воспринял и другую новость — 12 сентября в те самые минуты, когда мы летели в Абруццо, германское командование в Италии отдало приказ об оставлении Сардинии. Одновременно войскам предписывалось любой ценой освободить якобы находившегося под арестом в Ла-Маддалене Муссолини и забрать его с собой. Все же моя маленькая разведывательная служба работала быстрее, а наше с генералом Штудентом строжайшее распоряжение о сохранении тайны в отношении операции было выполнено безукоризненно — ни одной инстанции пронюхать о ней ничего не удалось.

Я организовал для своих людей небольшой праздник и в торжественной обстановке вручил им заслуженные награды. Мое сообщение о поездке на родину на машинах было встречено с большим ликованием, и мне еще больше захотелось показать им красоты Италии и Южного Тироля.

Возле озера Гарда[162] штаб 1-го танкового корпуса СС, которым командовал мой давний знакомый генерал Пауль Хауссер, не захотел пропустить нас дальше без щедрой дружеской вечеринки, на которой нам подарили шикарный спортивный кабриолет. Эту машину мне пришлось записать как служебную.

Мой рассказ об операции в Италии был бы неполным, если не сказать о судьбе десяти солдат, раненных во время ее проведения. Все они выжили и скоро поправились.

Однако в общественных кругах после первого сообщения по радио, к сожалению, распространилось мнение, что наша операция стоила больших жертв. В небольшом радиоинтервью в конце октября 1943 года мы с Карлом Радлом попытались развеять этот миф. К сожалению, как это обычно бывает, первое сообщение было услышано, и ему поверили. Все же последующие уточнения оказались бесполезными и попросту развеялись в эфире. В те дни и недели ко мне стали приходить многочисленные денежные пожертвования для «жертв операции по спасению дуче». Они собирались в канцелярии моей части, а потом распределялись среди раненых парашютистов люфтваффе и моих людей.

Вернувшись во Фриденталь, я хотел вначале предоставить своим людям короткий отпуск. День начала отпусков, 26 сентября 1943 года, ознаменовался моим первым и последним публичным выступлением. Дело в том, что для всех участников операции по спасению дуче я раздобыл пригласительные билеты в Берлинский дворец спорта на праздник урожая. Мне же было поручено принять участие в церемонии награждения трех отличившихся тружеников тыла Рыцарским крестом к Кресту за военные заслуги. Это была обычная практика вручения данной высокой награды за трудовые отличия кавалерами ордена Рыцарского креста из числа военнослужащих вермахта, символизировавшая нерушимое единство фронта и тыла.

Доктор Геббельс, которому по случаю этой церемонии меня представили, выступил с речью, открыв праздник, а потом совершенно неожиданно предоставил слово мне. Это было незабываемое чувство, когда я услышал вызванные речью другого оратора ликующие возгласы, предназначавшиеся всем участникам операции по спасению дуче. Конечно, к этим непередаваемым ощущениям добавлялось и чувство гордости, гордости за то, что я смог оказаться полезным своему народу. Ведь я искренне считал, что наша операция внесла посильный вклад в победу немецкого оружия, в которую все мы тогда верили. В то же время меня смущала необходимость играть роль стоявшего над толпой пассивного объекта для созерцания, для чего я совсем не подходил. В будущем я всеми правдами и неправдами старался избегать своего представления «общественности» подобным образом. Гаулейтер Вены Бальдур фон Ширах даже разозлился на меня за то, что ему так и не удалось вытащить мою скромную персону для участия в каком-нибудь собрании в моем родном городе.

Гораздо больше радовали меня тысячи писем, приходивших как из самой Германии, так и из-за границы, от фронтовиков и простых рабочих. Причем во всех письмах с русского фронта содержалось заверение о том, что после специального выпуска радионовостей о проведенной нами операции царившее ранее в войсках унылое настроение, вызванное «планомерным выравниванием линии фронта», резко улучшилось. У многих солдат, сражавшихся в бесконечных далях и болотах России, вновь возникла слабая надежда на благополучный исход войны. И это осознание того, что мы придали немного уверенности нашим боевым товарищам на фронте, было значительно важнее, чем любое публичное признание.

После митинга доктор Геббельс пригласил меня к себе на обед. Его вилла находилась поблизости от Бранденбургских ворот на улице Герман-Геринг-штрассе в комплексе зданий, относившихся к рейхсканцелярии. Там меня представили фрау Геббельс и статс-секретарю министерства пропаганды Вернеру Науману. Мне выпала честь подвести супругу Геббельса к столу, в то время как сам хозяин дома предложил руку своей старшей дочери. Большой стол в столовой был накрыт без всяких изысков, но с большим вкусом. Обслуживал нас слуга в ливрее. При этом меня поразила простота еды — было как раз айнтопф-воскресенье[163]. Поэтому даже в таком доме на стол подали именно айнтопф, а к нему слабоалкогольное пиво.

После обеда в салоне хозяйки нас угостили кофе. К моей радости, это был настоящий молотый кофе, за чашечкой которого завязалась оживленная беседа, в которой деятельное участие приняла и фрау Геббельс.

В оставшееся время войны мне довелось видеть доктора Геббельса всего три или четыре раза. Он не скупился на злые слова, когда критиковал события и поступки людей внутри Германии или партии. И каждый раз меня поражала его открытость по отношению ко мне. Немецкий министр пропаганды часто резко высказывался в отношении своего коллеги Геринга. Конечно, все мы были склонны награждать главнокомандующего германскими военно-воздушными силами нелестными эпитетами — ведь он многое обещал, но мало что сделал. Однако таких слов, которыми награждал его Геббельс, говоря о тяге рейхсмаршала к роскоши и великолепию, от кого-либо другого мне слышать не доводилось.