Министр не очень ориентировался в тонкостях событий, происходивших в Италии. Несмотря на мой интерес, я так и не смог понять, какую именно позицию он занял в отношении того, что произошло там 25 июля[157], и какой именно доклад он сделал фюреру. В целом у меня сложилось твердое убеждение, что фронту от внешней политики Третьего рейха помощи было мало. Видимо почувствовав это, Риббентроп заявил, что решения Касабланкской конференции в 1943 году лишили его возможности проводить какую-либо активную внешнюю политику. Поскольку за моими плечами не было школы настоящего дипломата, я благоразумно промолчал.

В тот день меня принял и Муссолини, которого разместили в здании для гостей, располагавшемся на краю внутреннего охраняемого периметра главной ставки фюрера. Среди всего прочего мы поговорили и о генералах Солетти и Куели, неожиданно появившихся утром 13 сентября в венской гостинице «Империал». Повреждение, которое получил «Аист» при посадке возле станции подвесной канатной дороги в долине, еще в воскресенье удалось устранить. На этом самолете оба генерала и были отправлены сначала в Рим, а оттуда на Не-111 в Вену.

Тогда генерал Солетти после своей роли добровольного, а правильнее сказать, невольного помощника в проведении операции по освобождению дуче, по всей видимости, чувствовал себя очень хорошо и, войдя в эту роль, соответственно и приветствовал Муссолини в Вене. Сам же Муссолини в отношении данного генерала сказал только одно:

— Этот человек после 25 июля, дня моего ареста, не хотел признавать, что знаком со мной. Теперь же он запел совсем иную песню!

А вот генерал Куели, по мнению Муссолини, весьма корректно исполнял свой долг в отношении арестованного дуче, и у него даже было намерение установить контакт между пленником и руководством итальянской полиции безопасности в Крайне[158] и Истрии[159]. При расставании дуче сердечно пригласил меня поскорее навестить его в Италии, и я твердо решил воспользоваться этим приглашением при первой же возможности.

В главной ставке фюрера, естественно, находились и журналисты, а также фотокорреспонденты, которые в отношении меня тиснули в своих газетенках целую кучу разной чепухи. Эту чушь, между прочим, повторяют и сегодня. Лично от меня за это они не услышали слов благодарности, ведь уже тогда большая часть таких повествований являлась не чем иным, как плодом профессиональной фантазии. В любом случае я не был заинтересован в том, чтобы засветиться в глазах широкой общественности.

Однако чтение различных иностранных газет, в том числе английских и американских, меня порадовало. Я был поражен, насколько объективно отображались в прессе союзников подробности нашей операции. Тогда, когда все произошедшее еще было живо в моей памяти, мне не удалось обнаружить каких-либо злобных выпадов в свой адрес и фальсификаций. И это несмотря на то, что боевые действия на фронте продолжались. Напротив, в прессе союзников признавалась уникальность нашей операции и отдавалось должное способу ее осуществления. К числу военных преступников меня отнесли уже значительно позже.

Лично для меня было бы лучше, если бы германская пресса ограничилась только первыми сообщениями и не называла каких-либо имен. Это значительно облегчило бы проведение моих дальнейших операций и избавило бы меня от многих неприятностей.

Многочисленные приглашения на вечеринки или скромные обеды у майора Генерального штаба, или у одного из адъютантов, или времяпрепровождение в офицерской столовой в обществе какой-нибудь секретарши, или милые ужины в кругу офицеров Кейтеля доставляли мне больше удовольствия, чем необходимость находиться у Бормана и Риббентропа, где приходилось следить за каждым своим словом.

Через три дня меня сильно потянуло к своим людям в Италию, и мне удалось добиться разрешения проехать вместе с ними в составе автоколонны вплоть до Инсбрука[160]. Я знал, что такой сюрприз сильно порадует их. Однако сначала требовалось посетить Берлин.

В мое распоряжение выделили самолет из состава эскадрильи курьерской службы фюрера, которым снова оказался Не-111. В Берлине с огромным букетом цветов и другими приятными знаками внимания меня встретила делегация из моей головной части особого назначения. Чувствовалось, что моих людей буквально распирало от гордости, что их командира наградили Рыцарским крестом.

Из Берлина я отправился в Италию, запланировав сделать в Вене короткую остановку на несколько часов. Однако этот полет не доставил мне удовольствия — буквально через полчаса после взлета у машины загорелся левый двигатель, и мы с большим трудом дотянули до небольшого учебного аэродрома.

В маленьком пассажирском самолете, на котором я решил полететь дальше, лопнул топливопровод, что привело к вторичной вынужденной посадке. А вот старый учебный аэроплан «Юнкерс-Вейхе»[161] хоть и оказался довольно капризной машиной, но все же дотянул до Вены. Однако пилот из-за страха перед посадкой на незнакомом аэродроме попытался отказаться там садиться. Только убедительность моих слов и обещание, что в крайнем случае я окажу ему помощь, привели к довольно неуверенной, но все же удачной посадке.

Уважаемый читатель, я — не суеверный человек. Наоборот! Если у меня что-то сразу не получается, то упорно стараюсь повторять действие до тех пор, пока не добьюсь удачного завершения задуманного!

Дома наряду с многочисленными сердечными поздравлениями и небольшими знаками внимания в почте обнаружилось и несколько писем угрожающего содержания. Похоже, что моей бедной жене пришлось вкусить и не столь приятную обратную сторону, которую несет с собой популярность.

На следующий день выделенный мне новый Не-111 благополучно доставил меня в Рим. За время моего отсутствия в Италию прибыло достаточное количество немецких войск, которые во всей стране разоружили враждебно настроенных солдат Бадольо. Теперь можно было не опасаться угрозы перехода Италии на сторону союзников, как это имело место в первые дни после 8 сентября. Италия, за исключением плацдармов союзников, действительно прочно находилась в немецких руках, и о выполнении провозглашенных ею деклараций не было и речи.