Хорошо известно, что Адольф Гитлер особо почитал философские труды Ницше, но он также часто приводил и высказывания Хьюстона Стюарта Чемберлена[155]. В общем, это было непрерывное и живое общение, которое, однако, нельзя назвать пустым трепом. Исключение, пожалуй, составляли рассказы о путешествиях, в которые вдавался посланник Хевель и которые Гитлер всегда слушал с большим интересом.

Ко мне в тот раз Гитлер обращался довольно часто. Видимо, это было связано с тем, что я впервые присутствовал на таком чаепитии. Поэтому мне приходилось быть постоянно начеку.

О том, что Адольф Гитлер был решительно настроен против различных негативных проявлений внутри НСДАП, обнаружившихся во время войны, а также о его решимости сделать в подходящее для этого время соответствующие выводы, свидетельствуют такие его высказывания, как: «Германию после войны необходимо очистить. Будущее принадлежит солдатам этой войны, сражающимся на фронте. Однако от предателей следует избавиться уже сегодня! Клемансо[156] и тот был вынужден в 1917 году обратиться против внутренних врагов. Он многих беспощадно репрессировал и нейтрализовал, обеспечив таким образом Франции победу. Фронтовые тылы надлежит очистить от бунтовщиков и дезертиров! Настоящий фронтовик это понимает! История свидетельствует, что предатели всегда действуют одинаково — они открывают врагу заднюю дверь, чтобы ослабить борьбу и способствовать разгрому».

У меня осталось в памяти то, с какой любовью Гитлер обращался со своей любимой собакой Блонди. Поскольку я сам являюсь большим любителем животных, то могу с полной ответственностью заявить, что у Гитлера действительно был талант в общении с собакой. Она его по-настоящему любила, ведь он открыл ей свое сердце. Особенно радовало также и то, что Блонди, эта обычно нелюдимая животина, признавала и меня.

Когда в половине четвертого утра мы стали расходиться, то Гитлер заявил, что отныне он всегда будет рад меня видеть на своем полночном чаепитии во время моих визитов в ставку, если, конечно, я не слишком устану. Однако следует сразу оговориться, что больше мне ни разу не довелось присутствовать на подобной церемонии, хотя сердечные приглашения на нее я получал неоднократно. Причиной этого явилась не только моя занятость. Очень скоро я обнаружил, что Гитлера стала окружать настоящая придворная «камарилья», а мне не хотелось быть втянутым в ее интриги. К тому же мне претило, что я могу начать выглядеть как «дитя протекционизма» и обо мне начнут говорить, что я лестью добился расположения фюрера. Однако сегодня мне жаль, что так вышло. Ни в коем случае не стоило отказываться от возможности узнать Гитлера поближе, понять, каким человеком он был на самом деле.

На следующее утро на поезде особого назначения прибыл рейхсмаршал Герман Геринг, и во время прогулки мне пришлось и ему докладывать об отдельных деталях проведенной операции. Он пожаловал мне золотой знак в виде самолета, но тут же охладил мою радость по этому случаю, заявив, что я проявил непростительное легкомыслие, отважившись на совместный полет с дуче на «Аисте». Однако это не помешало мне попросить его ходатайствовать о награждении Рыцарским крестом гауптмана Герлаха и пилота моего планера лейтенанта Мейера. Геринг пообещал выполнить мою просьбу. Не забыл я и об остальных своих людях — еще во время первого доклада фюреру мною было сделано представление к наградам членов моего отряда, что и было удовлетворено.

После обеда того же дня мне приказали явиться в чайный домик, где я сделал доклад о проведенной операции перед группой генералов из главной ставки фюрера в составе пятнадцати человек. Прибыли также рейхсмаршал Геринг и генерал-полковник Йодль. Вначале я несколько смущался под строгим взглядом генеральских глаз, но потом сказал себе: «Чего это я? Они такие же люди, как и все».

Скованность сразу же отступила, и я начал говорить свободно. И хотя у меня получился не предусмотренный военными канонами доклад, в конце раздались бурные аплодисменты. Даже вырывавшиеся порой из моих уст грубые словечки вызывали только бурный хохот, что не совсем соответствовало обычно царившей в главной ставке монастырской тишине.

На следующий день меня пригласил к себе командир части, несшей службу по охране главной ставки фюрера. Оказывается, сам того не подозревая, я доставил ему немало хлопот — он начал опасаться, что союзники тоже могут прийти к мысли провести специальную операцию и попытаться атаковать ставку. Ему требовался мой совет, какие превентивные меры лучше предпринять.

Я не стал отрицать, что вероятность успешного штурма главной ставки фюрера действительно существовала. В принципе имелись возможности проведения удачной атаки любой ставки, и меня не переставал удивлять вопрос, почему ни один Генеральный штаб не решился на проведение подобной операции. Ведь во время войны офицеры и генералы ставки не были под какой-либо особой международно-правовой защитой. Значит, такие места могли быть подвергнуты нападению точно так же, как и другие важные в военном отношении объекты.

Мы настолько увлеклись рассмотрением все новых вопросов, которые всплывали при обсуждении данной темы, что я чуть было не забыл о том, что приглашен на обед рейхслейтером Мартином Борманом, которого до этого времени даже не знал по имени.

Как я ни старался, но все же немного опоздал и на сей раз получил от Гиммлера, который тоже был в числе приглашенных, заслуженный нагоняй. Как ни странно, но личность Бормана не произвела на меня никакого впечатления. Я даже не могу вспомнить, как он выглядел, и не в состоянии описать его внешность. Единственное, что могу сказать, так это то, что он был человеком среднего роста, плотного телосложения. Борман был каким-то невзрачным, и уже после короткого знакомства с ним возникало ощущение, что это настоящий фанатик.

Только в самом конце и после войны мне стало известно, какую зловещую роль за кулисами играл этот «серый кардинал». Он считал себя охранником Адольфа Гитлера и, к сожалению, добился немалого успеха в своих попытках полностью изолировать фюрера от внешнего мира.

Атмосфера за столом была довольно холодной, что тогда я воспринял как реакцию на свое опоздание. Во всяком случае, мне было очень неуютно.

Однако подобная атмосфера была характерна и для приема у министра иностранных дел фон Риббентропа, к которому меня пригласили на послеобеденный чай. Здесь все обменивались только общепринятыми фразами, а о какой-либо сердечности вообще говорить не приходилось. Не чувствовалось и той простоты, которая в целом царила во всей главной ставке. Сам министр восседал на высоком стуле, напоминавшем трон, тогда как посетителей усаживали на низкие и неудобные кресла. Обслуживал гостей адъютант в чине офицера, который все время должен был стоять поблизости от своего хозяина. Единственное, что меня порадовало, так это то, что в этом временном жилище министра иностранных дел не было запрета на курение. И то, что на сигаретах, которыми угощали из золотой табакерки, содержался оттиск «Иоахим фон Риббентроп», ни в коей мере не улучшало их чудесный турецкий аромат.