Коновалов в военное училище.

Директор сидел за столом, уперев голову в скрещенные ладони. В дверях толпились десятиклассники, как и Сережка Коновалов, одетые по-штормовому.

– Петр Савельевич, мы уже не дети! Директор переместил ладони к ушам.

– Петр Савельевич, мы уже почти солдаты. А вы…

– Выйди вон, Коновалов.

– Петр Савельевич, меня нужно обязательно пустить… Петр Савельевич, это я виноват. Я пацанов в кладовую запихал.

– Слышите, Коновалов, вам говорит старый, больной человек… – Директор действительно казался очень старым и очень больным. Думал директор о том, что пора ему на пенсию, что уже не может он воспитывать детей, как нужно.

– Петр Савельевич…

– Сережка, я тебе сказал – выйди вон! – Директор поднял голову. – В школе, Сережа, все дети, кроме учителей и обслуживающего персонала.

Десятиклассники в дверях, в том числе здоровенный штангист, который смог бы, не напрягаясь, посадить старого директора на шкаф, опустили головы.

– Петр Савельевич! – в последний раз с безнадежным отчаянием выкрикнул Сережка Коновалов.

* * *

На радиостанции капитан порта, уже одетый, чтобы идти в пургу, говорил в микрофон:

– Спасательный отряд с кораблей, пойдете по центру пролива. Спасательный отряд с острова, вы пойдете вдоль вашего берега. Растягивайтесь в цепь, чтобы сомкнуться с моряками. Я поведу отряд порта и добровольцев. Поддерживайте связь со мной и с «Фиалкой». Мои позывные «Парус». Вездеходы и собачьи упряжки зверпромхоза пойдут вперед. Всё! Выходите на лед.

* * *

Говорят, сны нужны человеку, как некий громоотвод. Если человек не видит снов, его мозг быстро устанет, а то и вовсе сгорит.

Наташа видела сны с танцами, с цветами и шумными аплодисментами и любила их пересказывать. На что Ленька неизменно ей говорил:

– Завела канитель. Ничего ты не видела – одно твое бахвальство.

Сам Ленька смотрел сны уютно, как смотрят кино. Себя во снах он воспринимал как бы со стороны.

В этот раз видел Ленька летнюю тундру, всю в разноцветных травах, синее море и толстых чаек, важно расхаживающих у самой воды. Как будто он, Ленька, сидит на железной бочке из-под бензина, которую отец насадил на врытый в землю столб, приладил ручки крестом и при помощи этом конструкции, накручивая на нее трос, вытаскивает из воды то тяжелую моторную лодку, то брюхастых белух, у которых спина отливает синим, как вороненая сталь.

Сидит Ленька на бочке и ничего не делает. Отец с матерью ушли на моторке селедку ловить – Леньку с собой не взяли.

Ленька подумал: «Что я – Наташка, чтобы меня не брать? Я побыстрее мамы могу управляться с сетью».

Скачут вокруг Леньки собаки, приближаются к нему вплотную, чтобы его в нос лизнуть и еще как-нибудь выказать собачью радость. Гонит их от себя Ленька, отпихивает и хохочет. Только Казбек, собака серьезная, вожак, к нему ласкаться не лезет. А больше всех лезет Жулик, лохматый и звонкий. Вдруг собаки остановились, уши насторожили и прянули в тундру. Почувствовал Ленька тревогу в сердце, соскочил с бочки, побежал вслед за собаками. А бежать и не нужно. Идет по лощине прямо на собак олененок. Идет, качается на ломких ногах. Голову опустил. Ленька кричит собакам:

«Назад! Назад!»

Стали собаки, окружив олененка кольцом. Рычат, поскольку все, как одна, ездовые и охотничьи. Ленька их растолкал – они рычат, – подошел к олененку, а шкура у олененка серая, даже багровая и шевелится.

«Гнус», – догадался Ленька. Провел рукой по спине олененковой. Олененок вздрогнул, рука вся в крови. Ленька с себя свитер стянул, стал им хлестать олененка и тереть, чтобы гнуса раздавить. Потом, охватив его шею руками, потянул к воде, к морю. Идет олененок, от гнуса слепой. Следом собаки идут, хвосты поджали – почувствовали привыкшими к людям сердцами, что в эту минуту лаять не следует.

Ленька завел олененка в воду. Поливает его из ладошек, и мошка стекает, как серая краска. А там, где мошка слиняла, – шкура олененкова становится белой. Моет Ленька олененка. Глаза отмыл. Из ушей гнуса выгнал. Стоит олененок белый, слабый-слабый. Глядит на Леньку большими лиловыми глазами.

Застрекотал сон. Побежали непонятные быстрые картинки, как иногда бывает на кинопередвижке с изработанной лентой.

Вдруг картинка хорошо пошла, но другая уже.

Видит Ленька себя и веселого олененка совсем здорового. И уже зовут его Васька, и уже он бодается с Жуликом и тычет губами в Ленькины ладони – хлеба просит.

Осенью, когда уходили оленьи стада из приморья, где летом мошкары меньше, в лесотундру, где зимой корма больше, ушел и Васька вместе с ними.

Может, снова придет…

* * *

– «Фиалка», отряд с кораблей вышел на лед.

– «Фиалка», отряд с острова вышел в пролив.

– «Фиалка», я – «Парус», все три отряда соединились.

Следите за нашими позывными.

– Я – «Фиалка». Борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть, как у вас?

– Ничего, сестренка, терпим. Пробоины заделали брезентом. Скоро самолет занесет снегом – будет теплее. Штурману плохо, сестренка… Соображаем чайку погреться.

Рая уставилась на окно, на цветок – бегонию королевскую.

– Не кисни, – сказала Клава. – Наша работа такая – держаться.

* * *

На зимовке Соленая Губа гидролог Чембарцев сидел за столом с градусником под мышкой. На столе самовар пофыркивал. Напротив Чембарцева Степан Васильевич сидел с двустволкой в руке.

– Не беги, не беги. Пальну. Дробь бекасиная – сильно не поранит, но и скакать не захочешь.

– Враг ты, Степан. Колода ты. Дети гибнут…

– Не поспеем. До поселка больше ста километров… Покажи температуру.

Гидролог вытащил из-за пазухи градусник, посмотрел и сунул его в стакан с чаем.

– Последний градусник загубил… Сиди, говорю!

– Я – гидропост Топорково, – сказал приемник. Чембарцев и Степан Васильевич разом вскочили.

– Я – гидропост Топорково. «Фиалка», Чембарцева больше не кличь. Он у нас лежит на печке, мазью намазанный. Обморозился он, Раиса. Посылай ему вездеход с доктором. Ты поняла? Это я, тетя Муся с Соленой Губы. Так что не беспокойся… – Приемник закашлялся с присвистом и тяжело задышал.

– Мария, – выдохнул Степан Васильевич. – Ух, Мария…

– Жива, – прошептал Чембарцев.

– Зимовка Соленая Губа, слушай меня, – сказало радио голосом сморенным, но со строгостью. – Степан, ты слышишь? Это я. Я тут, на Топорково. Я когда выходила, пургу объявили. Я и подумала: с ребятами я еще потом разобраться успею, а гидропост нараспашку, собаки голодные, да еще пурга греха понаделает – и повернула сюда. Евгению скажи, как очнется, – я собак в избу загнала. Сейчас печь затоплю – накормлю.

– Вот! – крикнул Чембарцев. – Она против ветра шла – одна! Женщина! А мы на машине.

– Степан, я тебе говорю: простыни сними. Сними