простыни – пургой унесет. Ух, Степан. У меня на мороз повешены…

– Я – «Фиалка». Вызываю гидропост Топорково. Тетя Мусечка, спасибо тебе…

– Пойду, раз велит, сниму простыни, – сказал Степан Васильевич. Надел шапку-ушанку, ватник надел и вышел. Со двора, крытого крепкой крышей, ворвался – холод и грохот пурги.

– Я – борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть. «Фиалка», как там V вас? Как в проливе?

– Я – «Фиалка». Пока ничего не известно. Как вы держитесь?

– Штурману очень плохо. Другим раненым тоже. Холодно…

Чембарцев схватил полушубок. Обмотал шею шарфом. Когда он надевал шапку, которая не налезала на его забинтованную голову, в избу вошел Степан Васильевич.

– Какие простыни! И столбы повалило… Ты куда это вырядился? Опять?! – Степан Васильевич потянулся к ружью.

– Сколько от нас километров до самолета? – спросил Чембарцев, напялив, наконец, шапку на голову.

– Километров сорок. А что?

– Плохо им. Похоже, штурману совсем тяжело. Степан Васильевич повесил ружье на стену.

– Ты дома будь. Попробую собак поднять.

– Что ты надо мной сторожем стоишь?! – закричал на него Чембарцев. – Нянька нашлась бородатая… Что ты там на своих дохлых собаках сделаешь? Ну, одного увезешь. И то вряд ли. Они у тебя еще отдышаться не успели.

– А ты что сделаешь на своей железяке без рации? Даже самолет не найдешь, его, поди, под верх занесло. А собачки учуют. Собачки найдут.

– Вот и грузи собак в вездеход. И нарты грузи. Одеяла, шкуры. Побольше всего… Давай, давай. Так я и Кольку своего быстрее увижу.

– Грузи сам! – проворчал охотник. – Грузи! Чего рот раззявил? Я пойду собак кликну. Упряжку налажу… – Степан Васильевич выскочил во двор с поспешной и нескрываемой радостью и закричал там: – Казбек! Жулик! Буран… Урчун… Сейчас. Сейчас тронемся… Собаки учуют. Найдут… – Потом он снова сунулся в избу, где Чембарцев загружался оленьими шкурами с пола. – Ты ведь насквозь больной. Температура ведь у тебя… – сказал он голосом надтреснутым и неубедительным. – Мазь захвати. На подоконнике. И спирт. Вон бутыль за этажеркой. А это мне давай, для тебя тяжело. – Степан Васильевич отобрал у Чембарцева шкуры, стянул с печи одеяло и вышел во двор к собакам.

* * *

Тихо на радиостанции. Часы тикают, словно маятник по вискам бьет. Пурга за окном неслась куда-то бесконечным экспрессом, груженным нечистой силой, которая выла, визжала и улюлюкала. Пищала чужая морзянка, наверное, пароходы переговаривались между собой в открытом теплом море. Ближние голоса перестали требовать подтверждения их распоряжений и сами на время поперестали распоряжаться. Они только спрашивали:

– Я – «Калмык». Я – «Калмык». «Фиалка», как у вас? Как с ребятишками?

– Я – «Тибет». Я – «Тибет». «Фиалка», как там в проливе?

Радистка Рая убавила звук в приемнике, чтобы эти настойчивые голоса не так били в сердце, но стало ей еще тревожнее. Она посмотрела на Клаву, и обе они посмотрели в темноту за окном, и обе от окна отвернулись. Они отчетливо видели, как идут люди, связанные друг с другом веревками. Ветер кидается им под ноги, в спину бьет – валит. Ищут люди за каждым торосом, в каждой трещине льда. Шарят электрическими фонарями. Впереди них идут вездеходы и собачьи упряжки. Светят вездеходы в пургу сильными фарами. Свет электрический упирается прямо во вздыбленный, содранный со льда снег. Бесится пурга возле фар, не дает свету светить. Идут собачьи упряжки, нюхают ветер, ловят мгновенные запахи – может, здесь те, кого ищут, может быть, рядом.

– «Фиалка», я – «Парус». Пока никаких результатов. Свяжись с больницей – налажен ли прием обмороженных? Троих я уже отправил в поселок. Ушли в связке.

– Я – «Фиалка». Все поняла, – сказала Рая четким голосом, каким и требуется отвечать командиру. Она встала, подошла к телефону.

– Больницу. Эмочка? У вас все готово? Сейчас начнут поступать люди… Нет, не нашли… – Она посмотрела на Клаву и носом легонько шумнула, как это делают дети, когда им нужно что-нибудь выпросить. – Клава, я по штормовому расписанию в больнице дежурю.

– Ладно, – сказала Клава, встала и начала одеваться. – Может, сама пойдешь, там все-таки оживленнее.

– Я – РУН-семьсот, – назвался московский голос. – «Фиалка», как там у вас?

– Я – «Фиалка», – ответила Рая далекому главному начальству. – Гидролог Чембарцев нашелся. Обморожен. Лежит с температурой на зимовке Соленая Губа. В безопасности… Борт семьдесят семь-четыреста пятьдесят шесть сел на брюхо в тундре к северо-западу от залива. Есть раненые.

– Как с ребятишками? – спросило начальство.

– Ищем.

– Держите нас в курсе.

– Есть, – ответила Рая.

– Раиса, я пошла… – Клава поцеловала подругу и вышла.

Представила Рая, как Клава пойдет одна, вцепившись в страховочную веревку. Хорошо, что недалеко идти – через улицу. И все равно пурга непременно повалит ее – только бы она веревку не выпустила. Часы тикали и все колотили ее по вискам. Представила Рая новогодний праздник, веселый и шумный. Представила долговязого гидролога Чембарцева. Размешивает Чембарцев шампанское в бокале чайной ложечкой и смотрит, как облепляют ложечку холодные пузырьки, как бегут они вверх витой струйкой. А вокруг танцуют веселые люди. И Рая танцует.

Только нехорошо ей – туфля жмет.

– Я – гидропост Топорково, – зашумел в наушниках испуганный запоздалый голос. – Раиса, чьи ребята пропали? Ты чего, Раиса, молчишь? Я тут печку топила, собак кормила, приборку делала, слышу – ребят ищут. Это я, тетя Муся с Соленой Губы. На всех зимовках матери сидят, ждут, – страшно нам, Раиса… Я говорю, не томи, чьи ребята? Ух, Раиса! Ты слышишь?

– Слышу, – прошептала в микрофон Рая.

– Ух, Раиса! Ух, враг! – зашумела в эфире Мария Карповна. – Как мне тут одной, если я мать? А как другим матерям?.. Ну, Раиса, я с тобой побеседую с глазу на глаз, как приеду.

– Слышу, – прошептала в микрофон Рая.

НАТАШКА ЗАПЛАКАЛА.

Жарко ребятам под кроватями в теплых шубах. Ворочаются они. Тяжело дышат – устали спать.

* * *

Повариха Татьяна Гавриловна сидела в кухне возле стола, вытирала глаза и нос платком. Жалела Леньку и Наташку, и новенького мальчишку жалела. И всех ребят, что на свете живут, жалела повариха Татьяна Гавриловна. Любила Татьяна Гавриловна детские кинофильмы смотреть в школе вместе с ребятами. И всегда радовалась – до чего у нас ребята сознательные. И всегда огорчалась – до чего у нас взрослые такие нечуткие. Ясно всем: Нитка Стекольникова в Сережку влюблена, в Коновалова. Ну и пусть. Без любви человеку холодно, особенно молодому. Ну и нечего ее попрекать. И не в чем. А есть такие нечуткие…

В вылезшее из кастрюли тесто, которое уже месить пора было и раскатывать для сладких пирожков