— А тебе не пришло в голову, что… что, возможно, именно этого он и добивается?

Ньевес обращается к Хинесу, однако тот невозмутимо работает ногами, упорно глядя только вперед, туда, где должен закончиться подъем, который, словно бы издеваясь над ними, все тянется и тянется, маня призрачным обещанием отдыха.

— Он хочет… хочет, чтобы мы не сдавались, — продолжает Ньевес, почти прилепившись к колесу Марии, — чтобы мы продолжали игру, и тогда он будет уничтожать нас одного за другим. Он знает… что мы собираемся делать, куда направимся. А хорошо бы нам поступить совсем наоборот. Скажем, встать и стоять как вкопанные… Вот тогда… тогда он не сможет исполнить свой замысел.

Хинес никак не реагирует. Взгляды Ампаро и Марии настигают его, впиваются в ничего не выражающий затылок.

— Ты взял бразды правления в свои руки, Хинес, все это время ты нами командовал, — продолжает Ньевес очень быстро, словно торопясь поскорее высказать мысль. — И у тебя это хорошо получалось, ты поступал, по твоим же словам, так, как велела логика…

Речь Ньевес из-за трудности подъема становится все более сбивчивой. Ампаро и даже Мария искоса поглядывают на нее, а потом смотрят на Хинеса, как будто чего-то ждут от него. Но он продолжает ехать все в том же несокрушимом ритме.

— Ты делал то, что положено делать мужчине… — опять затягивает свое Ньевес после нескольких глубоких вдохов, — и это было легко предугадать, то есть другой мужчина легко мог это предугадать… мог предвидеть каждый твой шаг… А мы… мы — женщины…

Ампаро, быстро крутя головой, смотрит то на Ньевес, то на Хинеса. Хинес упрямо летит вперед и не отрывает глаз от дороги. Еще немного, всего несколько десятков метров — и группа одолеет подъем.

— Хинес, — говорит Ампаро, — думаю, нам надо бы…

Ампаро сама себя обрывает. Хинес приподнимается в седле и начинает работать ногами с еще большим рвением, всей тяжестью своего веса давя то на одну, то на другую педаль. Три женщины, следующие за ним, невольно тоже напрягают последние силы, чтобы не отстать.

— Отлично, — говорит Хинес, постепенно повышая тон, словно сила его голоса напрямую связана с ускорением, которое он придает велосипеду. — Ты и впрямь очень постаралась… показала весь размах своего воображения. Ты… ты нас просто поразила, заставила задуматься… заставила… Но только зачем? Почему тебе хочется, чтобы именно теперь мы отказались от всяких попыток спастись? Почему?

— Потому что следующей буду я, неужели непонятно! Следующей буду я!

— Хватит! — рявкает Хинес, снова опускаясь на седло.

Подъем наконец завершился, и теперь перед их взором простирается картина, до отчаяния похожая на предыдущую. Но, к счастью, несколько сот метров им придется ехать под горку, пока дорога опять не начнет карабкаться вверх. Все разом отпустили педали, и велосипеды, катясь вниз, начинают постепенно набирать скорость.

— Мы не знаем, кто будет следующим, — говорит Мария. — Мы вообще не знаем, будет ли этот следующий.

— Нет, знаем, — парирует Ньевес, — прекрасно знаем, я, во всяком случае, знаю… Я его однажды оскорбила, посмеялась над ним… Не пойму только… почему я не исчезла раньше, чем Марибель.

— Ты? — недоверчиво переспрашивает Ампаро. — Но ведь ты всегда была… всегда очень по-доброму к нему относилась! Выслушивала его… а у меня вот терпения не хватало.

— В тот день все было иначе, — говорит Ньевес. — Это случилось уже под самый конец, на одной из последних вечеринок, которые мы устраивали у Рафы…

Ньевес вдруг замолкает, словно ее одолевают сомнения или она собирается с духом, чтобы выложить все начистоту. Мария, пользуясь паузой, вставляет ехидный комментарий:

— Я просто умираю от любопытства. Ну и что же, интересно, такое ужасное могло произойти на вашей вечеринке?

— Он лежал на полу. Лицом вниз, — продолжает Ньевес, проигнорировав ее реплику. — На покрытом ковром полу…

— Кто? Кто лежал?

— Он. А с ним рядом — Марибель и Рафа… Там работали динамики, и Рафа… Не помню, был ли там кто-нибудь, кроме них. В ту пору между Марибель и Рафой еще ничего не было, и я… я заметила, что он, Андрес, лежал совсем близко от Марибель, ну, можно сказать, едва ли не прижавшись к ней… Они долго так лежали и болтали, а когда поднялись… у него была эрекция.

— Вот это да! Пророк… да неужели у него стояк случился? — удивляется Ампаро, быстро оглядываясь назад, на Ньевес, пока велосипеды продолжают сами катиться вперед.

— Ну зачем ты так грубо!

— А чего… вы там голые, что ли, все были? — спрашивает Мария.

— Нет, что ты! Как можно! — возмущается Ампаро. — А ты… ты уверена? — обращается она к Ньевес.

— Никто больше этого не заметил, потому что свет был притушен, но ошибиться я не могла, к тому же он явно старался… скрыть…

— Ты хочешь сказать, что Марибель, — подает голос Хинес, — что Марибель…

— Нет, она тут ни при чем! Она болтала с Рафой.

— Ну а дальше-то что? Или это и есть вся история? — спрашивает Мария.

— Да, такая вот ерунда. А дальше? Мне бы промолчать… В конце-то концов… Но, если честно, я просто взбеленилась, точно черт вселился. Из-за его двуличия — он ведь вечно ломал из себя святого, показывал, что он выше…

— Ну, знаешь! — говорит Хинес. — У мужчин такое иногда случается… и вовсе не обязательно…

— Нет уж! Подозревай худшее — и не ошибешься, особенно когда речь идет о мужчинах, — говорит Ампаро.

— Так и что ты ляпнула этому типу? Давай уж выкладывай! — требует Мария.

— Эй вы, тихо! — вдруг кричит на них Хинес. — Не слышите? Что это?

Все голоса разом смолкают. Четыре велосипеда по инерции везут под горку своих онемевших, неподвижных седоков. Люди неотрывно смотрят на асфальт, но на самом деле не видят его, так как взгляды их устремлены куда-то в себя. Слух напряженно впитывает окружающую тишину. Не слышно даже стрекота цикад — вокруг лежит пересохшая земля, до ближайших деревьев — сотни метров; различить удается лишь жужжание совсем мелких насекомых и пощелкивание четырех велосипедных звездочек. Но было в этой тишине что-то еще, чем слух не мог пренебречь, и почти неуловимый поначалу звук постепенно нарастал — он напоминал стенание, неслаженные жалобные стоны многих и многих голосов, какой-то нечленораздельный глухой вой, гулкий и дрожащий, — такой звук мог быть порожден фантастическим, гигантским инструментом, сделанным из металла. Иначе говоря, это было стенание, но никак не человеческое, хотя на нем лежала ни с чем не сравнимая печать боли и отчаяния.

— Господи! А это еще что?

— Но… откуда?

— Не останавливайтесь! Только не вздумайте останавливаться!

— Но ведь… слышно-то все громче и громче!

И действительно звук делался все отчетливее, и чем ближе к его источнику подъезжали путники, тем ужаснее становилось жалобное завывание. Велосипеды продолжают свой путь и приближаются к впадине, откуда вырастает новый подъем; они замедляют ход, оседлавшие их люди словно окаменели от страха, они уже не способны решить, что лучше: то ли остановиться, то ли поскорее развернуться, то ли поднажать, чтобы как можно быстрее миновать проклятое место. Ужаснее всего то, что нельзя понять, откуда идет звук, какова природа этого чудовищного стона, который заполняет собой все и звучит громче и громче.