— Как… как это бывает, когда ты исчезаешь?

На вопрос Ньевес, заданный с мучительной тоской и затаенным раздражением, ответа не последовало. Ее товарищи лишь сильнее нажали на педали. Они по-прежнему не отрывают глаз от собственной тени на асфальте и ждут, когда очередная капля пота, подрожав немного на кончике носа, упадет вниз. Но Ньевес продолжает начатую тему, и слова вырываются из ее уст в промежутках между натужными вдохами и выдохами.

— Наверно, это все равно как… как умереть: ты исчезаешь — и умираешь; тогда… все заканчивается… наверно, это не больно…

Потом Ньевес на короткое время замолкает, словно надеясь, что кто-нибудь ей поддакнет. Но никто не произносит ни звука, и тогда снова слышится ее задыхающийся голос:

— Нет, правда… наверняка это не больно, и все же…

— Да замолчи ты, ради всего святого! — резко обрывает ее Ампаро. — Уже полчаса нудишь — все одно и то же!

— Просто… просто… Я не хочу исчезать! Нет… Не хочу умирать и не понимаю, как… как вы все можете… быть такими спокойными! Простите…

Отвлекшись, Ньевес неловко жмет на педали, и велосипед дергается, виляет, задевает за руль Марии, и теперь Ньевес надо приложить усилия, чтобы выровнять ход. Ампаро, не оборачиваясь к ней, отвечает, слегка приподняв лицо, на котором свежие капли скользят по уже засохшему слою пота.

— Неужели ты думаешь, что я… — говорит она, то и дело отдуваясь, — что мне не страшно? Но я по крайней мере… не извожу вас стонами и жалобами… молчу и глотаю дерьмо… Не знаю… как только у тебя хватает дыхания, чтобы… работать ногами и… одновременно…

— Знаешь, Ньевес, ты лучше на этом не зацикливайся, — говорит Хинес, — не думай… не думай все время о плохом…

— А о чем ты прикажешь мне думать? Это… ведь это не прекращается, не… так и не прекратилось, наоборот, чем дальше, тем только хуже и хуже!

Она все с большим трудом произносит каждое слово. Но по лицу ее не бегут капли пота, как у товарищей; можно даже подумать, что покрасневшая кожа излучает такой жар, что пот мгновенно испаряется, как только выходит из пор. И ведь нельзя сказать, чтобы Ньевес проявляла слабость или капризничала, когда группа шла пешком и потом проделала тяжелый путь на велосипедах, путь, который продолжается уже второй день. Нет, скорее она вела себя все это время стойко и с удивительной выносливостью, особенно с учетом ее полноты. Но, на беду, она испытывает маниакальную потребность все время говорить, что требует дополнительных усилий; кроме того, она ни за что не хочет хоть на сантиметр отстать от группы — а это тоже стоит ей немалого труда. Мария видит мучения Ньевес, поэтому она заставляет себя повернуться и обращается к ней уже более сочувственным тоном, хотя тоже задыхается:

— Не бойся… Не забывай… мы ведь все… мы с тобой.

— То, что… то, что должно случиться, — гнет свое Ньевес, — оно случится совершенно неожиданно… в любой миг…

Как только велосипедисты начали обмениваться репликами, движение группы утратило четкость; стали происходить легкие столкновения, которые могли закончиться падением; кроме того, заметно снизилась скорость, хотя на это повлияло еще и то, что дорога пошла — правда, едва заметно — в гору, чтобы потом опять устремиться вниз. Наконец едущий впереди Хинес внезапно остановился и опустил ногу на землю. Никто не врезался в него только потому, что малая скорость и подъем позволили сразу же затормозить, тем не менее все сбились в тесную кучу. Не обращая внимания ни на вздохи облегчения, ни на сердитые возгласы, ни на упреки Ампаро, Хинес поднимает голос, в котором звучат сочувственные, наставительные, но в то же время и властные нотки:

— Посуди сама, Ньевес… У нас нет другого выхода, кроме как ехать дальше… Мы просто обязаны ехать дальше…

— Но я боюсь, мне страшно! — всхлипывает Ньевес, которой все никак не удается выровнять дыхание. — Мне страшно от того, что вы такие спокойные… Вы ведете себя так, словно ничего особенного не происходит, и… вы шутите и все такое прочее… а ведь каждый раз, когда кто-нибудь исчезал, мы на что-то отвлекались… Это случалось, когда мы отрешались от тревог, то есть теряли бдительность!

— А ты считаешь, что если… — отзывается Мария, рубя фразы, чтобы во время длинных пауз успеть два-три раза вдохнуть и выдохнуть, — что если ты будешь все время начеку… если ты будешь непрестанно думать об одном и том же… тогда ничего не случится?

Ньевес пристыженно молчит, и в такой реакции сквозит что-то детское. Легко догадаться, что Мария попала в точку.

— Мы ведь понятия не имеем, как это происходит, Ньевес, — говорит Хинес, и его голос звучит ласково и сердечно, словно Хинес хочет таким образом компенсировать разделяющее их расстояние — ведь они так и не слезли со своих велосипедов, — мы не знаем, почему исчезают люди… Мы вообще ничего не знаем… Но я уверен в одном… мы ничего не изменим… никого не спасем, если станем без конца пережевывать ситуацию и ломать голову над тем… Но мы не должны опускать руки — это точно… надо действовать… а действовать сейчас — значит добраться до Вильяльяны.

— Но я просто не могу… не могу перестать думать…

— Тогда думай о чем-нибудь другом, — говорит Хинес, — думай, например, что, возможно, больше уже… больше уже никто не исчезнет. Возможно, Уго и Марибель были последними. Думай: мы продвигаемся все дальше на юг. А вдруг там, в столице…

— Но ведь нигде никого нет! И здесь тоже никого нет; чем дальше… тем больше и больше пустых машин… и разбитых тоже…

— Там, на повороте… Мы в нее чуть не врезались, чуть не разбились, к чертовой матери, — добавляет Ампаро.

— А на заправке, помните? — всхлипывает Ньевес. — Шланг вставлен, все дверцы распахнуты… И все, абсолютно все исчезли!

— Вы как хотите, а я… я все равно не перестану надеяться, — говорит Мария. — И это чистая правда, я не притворяюсь… ради того, чтобы, как говорится, поддержать общее настроение, укрепить чей-то дух… Просто я не верю, что больше ничего не будет, не могу допустить, что мне, именно мне выпало на долю увидеть… увидеть конец света… и уж тем более оказаться последней из выживших. Мне кажется… это было бы слишком большим самомнением.

— Конечно… ты ведь ничего плохого ему не сделала, не внесла свою тысячу песет…

— Полторы тысячи, — тотчас поправляет ее Ампаро.

— Ну вот, снова-здорово! — Мария досадливо морщится. — Какой-то диалог глухих!

— Все правда! — настаивает на своем Ньевес. — Все мы… все внесли свой вклад: кто по желанию, а кто-то и против воли. Эти деньги… они нас отравили.

— Ну конечно! Тридцать сребреников, — комментирует Мария с презрительным безразличием. — Нет ничего нового под солнцем.

— И вовсе это не обязательно конец света, — говорит Ампаро. — Если ему хватит времени, чтобы покончить со всеми, прежде чем…

— Я буду следующей, — заявляет Ньевес, — теперь… теперь… мой черед… а я… не хочу…

— Твой черед? А почему, собственно, твой? — спрашивает Мария.