Но в течение следующего дня ей мерещился образ собственного нагого тела, распростертого на снежной постели. И в ближайшую ночь, когда дворец притих и уснул, она завернулась в шелковую, расшитую маками накидку и прокралась вниз по ступеням, чтобы отыскать какой-нибудь выход в сад. Но все двери оказались крепко заперты и заложены на хитрый засов; к тому же ее обнаружил страж, обходивший дворец. Ему она объяснила, с зыбкой улыбкой, что спустилась в кухню, так как проголодалась. Для чего было ему знать, что у нее подле кровати давно обосновалась коробочка сладких печений? Он повел ее в кухню, откуда зашел в соседнюю кладовую (она вслед за ним) и стал наливать черпаком молоко, при свете свечи, из большого каменного кувшина. В кладовой она почувствовала, как повеяло холодом от каменного пола, от толстых стен и как холод поет за открытым, лишь забранным решеткой окном. Страж умолял ее поскорее вернуться на кухню: «Сквозняк смертельно опасен для вашего высочества!» – принцесса ж украдкой растопырила пальцы, чтоб коснуться маленьких хладных вихрей. В кухне он дал ей стакан молока, отыскал белый хлеб и варенье. Отпивая маленькими глоточками и откусывая понемногу, она с той же улыбкой расспрашивала его исподволь о службе, о местах, где хранятся ключи, и о времени ночных обходов.

Поблагодарив стражника умильно, Огнероза воротилась в свою жаркую комнату, где сбросила накидку и после коротких раздумий, взявши кованую кочергу, разбила спекшиеся красные угли в камине: у нее, правда, несколько закружилась голова от дыма и от ярких искр, когда она склонилась над угольями; но зато как отрадно, что жизнь из них сразу вышла, что они сперва потемнели, потом, спустя небольшое время, превратились в пепел, белый, точно снег. Потом сняла капот, и сбросила с постели все тяжелое гнездо одеял, и задернула занавесы на окошке (все равно его не открыть). И наконец улеглась в кровати на спину, чувствуя, как пот от всей этой работы, восхитительно прохладный, затекает в расщелинки ее кожи.

В другую ночь она исследовала все коридоры и чуланы, а потом настала еще одна ночь: она спустилась вниз в первые часы после полуночи и сняла с некоего крючка маленький ключик, открывавший малозначительную боковую дверь, что вела в огород. Огород, как и все остальное, был укрыт теперь глубоким снегом: самые высокие растения неуклюже топорщились из-под него, а растения пониже, кочковатые, так и скрылись в белые горбики, темные ветви ягодников казались ужасно хрупкими из-за одевавшей их кончики ледяной глазури. Стояла полная луна. Все под луною было черным, белым и серебристым. Принцесса кралась между грядками в домашних туфельках, а потом, повинуясь безотчетному порыву, наклонилась и сдернула туфельки. Ощущение снега на подошвах ног оказалось настоящим блаженством – обычные люди подобное испытывают, трогая ногою теплую подползающую морскую волну, или мелкий жаркий песок, или нагретый гладкий камень. Она побежала быстрее. Кровь ее загудела, запела. Ее бледные волосы в эту неподвижную ночь развевались от ветра ее собственного движения. Она бросилась в арку и, вынырнув, устремилась по длинной аллее – под темными, в ожерельях инея ветвями – легкой побежкой и вскоре очутилась на просторе, который летом был большим лугом. Она и сама не знала, почему сделала то, что она сделала в следующую минуту. Огнероза всегда была послушной девочкой, покорной правилам, но сейчас ее тело сотрясало неведомое ей электричество, радостное волнение от удивительного этого холода. Она сбросила шелковую накидку и кремовую байковую ночную рубаху и проворно улеглась вниз лицом – так ей виделось в грезах – всей нагою кожей на снег, будто на холодную белую простыню. Она ничуточки не утонула в этом снегу, так как он имел прочный наст. Во всем своем теле: в коленях, в бедрах, в круглом маленьком животе, в грудях с острыми сосцами, в нежной коже подмышек, – испытала она тот же – только еще более резкий и сладостный – ожог, который впервые познала, прикоснувшись щекой к замерзшему стеклу. От снега плоть Огнерозы не занемела, напротив, своими нежными певучими уколами снег ее пронял, пробудил к жизни. Когда она сочла, что спереди охладилась вполне, она перевернулась на спину и лежала теперь безмятежно в своем собственном нечетком оттиске, который впечатлился в эту снежную, никем доселе не тронутую поверхность. Она уставила глаза прямо над собою, на огромную луну с синевато-серыми тенями на бледно-золотистом диске, а в кромешной тьме за луною роились целые рассеянные поля, широко раскинувшиеся сонмы мерцающих, бегущих звездных колесниц, в полночный час белизной своей вторящих снегу, и впервые за всю свою жизнь ощутила себя счастливой. Значит, вот я какая, думала холодная принцесса, для удовольствия немного даже ерзая в снежной пыли, вот что надобно мне… И когда она наконец вдоволь взяла холода – жизненная сила так и струилась теперь из нее, – она вскочила на ноги и принялась танцевать странный, с подскоками, танец, вздымая к луне свои острые пальцы, размахивая длинной гривой серебристых волос, в которых посверкивали ледяные кристаллы. Она танцевала по кругу, подпрыгивая, выгибаясь в воздухе, а потом вдруг пошла колесом, в лад с небесными колесницами. Она чувствовала, как снова безжалостно проникает под кожу к ней холод. Она даже подумала, что, наверное, кое-кто решил бы – это больно. Для нее же в холоде было блаженство. Лишь к рассвету воротилась она во дворец и весь день прожила в тревожном, лихорадочном ожидании, чтоб скорее сгустилась тьма и опять можно было отправиться в снежные владения.

Ночь за ночью она выходила и танцевала на заснеженном лугу. Мороз не думал сменяться оттепелью, и она научилась брать с собой в тепло часть холодной силы и была теперь в дневных делах более сосредоточенна. В то же время она стала замечать, что в ее теле происходят какие-то изменения. Она стремительно худела – молочная полнота, происходившая от обильного питания в детстве, сменилась стройной, чуть угловатой, костистой красотой. Как-то ночью, танцуя, она обнаружила, что все ее тело одето как будто второю кожей – прозрачной, потрескивающей, испещренной прожилками – ледяной! От быстрых движений танца бежали по этой коже тончайшие трещинки, она разделялась на множество хрупких, почти отдельных пластинок, а потом, в малейшую минутку покоя, срасталась опять. Ощущение двойной кожи было новым, восхитительным. Даже ресницы ее склеил лед, так что смотрела она на мир словно сквозь ледяное оптическое стекло; а когда она встряхивала волосами, сразу слышался хрупкий, но дружный тоненький звон, ведь каждый ее волосок был обернут тончайшей морозной слюдой. Она резвилась и резвилась на белом лугу – под еле внятное, певучее подрагивание, разъятие, соударение льдинок, вся окутанная музыкальным этим шепотом. Теперь днями ей стало труднее бодрствовать, и ночная ледяная кожа повадилась сохраняться клочками то на загривке, то вокруг запястий, как прозрачный браслет. Во время уроков она норовила сесть поближе к окнам, и стоило ее учителю, Хьюму, отлучиться куда-нибудь, она тут же пыталась исподтишка отворить окошко, впустить холодный ветер. И вот однажды она сошла вниз на утренний урок, отряхивая еще чуть заиндевелыми пальцами ледяную слюду с ресниц, и увидела, что окно классной комнаты открыто настежь. Хьюм восседает за столом в куртке на меховой подстежке, а перед ним огромная книга.

– Сегодня, – промолвил Хьюм, – мы будем изучать историю вашего досточтимого предка, короля Беримана, который отправился завоевывать дальние страны, лежащие за горами на снежном севере, и воротился оттуда с девицей-ледяницей.