Так продолжалось несколько дней, хотя молодые люди запустили фильтр, всыпали несколько мешков белой соли и, как обещали, вернули воде аквамариновую прозрачность. То и дело он замечал в воде не свою тень, то и дело внизу что-то шевелилось – глубинные колебания и завихрения воды он ощущал телом. Это его не тревожило: он и верил своим чувствам, и не верил. Вот бы и правда змея. Змей Бернард любил. И обитавших в реке прытких водяных змеек, и длинных, коричневых, с серебристым отливом, которые ползают в прибрежной траве.

Иногда он купался и ночью. Ночью-то он впервые и увидел эту змею – всего на несколько мгновений, когда включил подсветку, от которой вода становилась похожа на бирюзовое молоко. В этом молоке извивалось что-то большое, что-то свернувшееся в две переплетенные восьмерки – змея, не похожая ни на одну из виденных им прежде змей, бархатисто-черная, украшенная длинными алыми полосами и пятнами вроде глазков на павлиньем хвосте, сине-зелено-золотыми, вперемешку с серебряными лунами, и все это меркло, вновь загоралось, дышало под толщей воды. Прикасаться к ней Бернард не собирался, он тихо присел и стал разглядывать. Ни головы, ни хвоста, словно замкнутое кольцо вроде ленты Мёбиуса. А цвета менялись: золото и серебро зажигались огнем и гасли, как лампы; павлиньи глазки то увеличивались, то сокращались; полосы полыхали пунцовым и алым, а потом окрашивались пурпуром, делались синими, зелеными – все цвета радуги пробегали по ним. По профессиональной привычке он старался запомнить и рисунок, и цвет. На мгновение он поднял голову и взглянул в ночное небо. Ковш Большой Медведицы висел над землей низко-низко, на густом ночном бархате сиял белым золотом пояс Ориона. Опустив глаза, он увидел лишь жемчужную воду бассейна, а в ней – ничего.

Многие на месте Бернарда, наверно, с воплями ужаса бежали бы без оглядки; кто посмелее, стали бы тыкать в бассейн сачком; кто безрассуднее, схватились бы за ружье. Бернард же нашел решение своей технической задаче – по крайней мере, в ночном освещении. Между ночным небом и дышащими, растворяющимися глазками и лунами цвет воды разрешается, растворяется, делается вместилищем тьмы, испещренной взблесками живого цвета. Бернард пошел в дом и сделал кое-какие наброски гуашью и акварелью. Потом вернулся и уставился на опустевший бассейн.

Несколько дней он не видел змею и не чувствовал ее присутствия. Он пытался вспомнить ее и перенес ее раскраску на картины с бассейном, отчего те словно к чему-то приготовились и сделались водянистыми. Он стал плавать еще чаще, время от времени призывая подводное существо. «Вернись, – вызывал он из голубой пучины переливающиеся радугой извивы и кольца. – Вернись, ты мне нужна!»

И вот однажды, когда над гребнями гор собиралась гроза, небо нахмурилось и гладь бассейна потускнела, он вновь ощутил движение под водой и поспешно стал озираться. Совсем рядом с ним, изогнувшись на гибкой шее, из воды высовывалась голова, а под ним вился тот самый чудесный то ли шланг, то ли бархатный черный канат, опестренный мерцающими лунами и звездами, павлиньими глазками и алыми полосами. Голова была змеиная, ромбовидная, смугло-чешуйчатая, вдвое меньше его головы. Над ней, словно радуга, сиял странный венец из бледных огней. Бернард повернулся, чтобы рассмотреть ее получше; на него глядели большие глаза, опушенные ресницами, глаза человеческие, очень блестящие, очень жидкие, очень черные. Он разинул рот, поперхнулся водой и закашлялся. Существо оглядело его и тоже открыло рот, обнажив многочисленные мелкие, ровные, острые зубы-жемчужины, тоже человеческие. Между рядами зубов дрожал темный, раздвоенный, самый что ни на есть змеиный язычок. Что-то знакомое, подумал Бернард. Существо вздохнуло. Вздохнуло и заговорило. Говорило оно с местным акцентом, присвистывая, но отчетливо.

– Как я несчастна! – сказало оно.

– Сочувствую, – тупо ответил Бернард, болтая в воде ногами. Он ощущал, как извилистый хвост скользит по его ногам и кончиком задевает причинное место.

– Ты очень красивый мужчина, – сказала змея томным голосом.

– А ты очень красивая змея, – галантно ответил Бернард, глядя, как опускаются и поднимаются нелепые ресницы.

– Не совсем я змея. Я околдованный дух, ламия[119]. Поцелуешь меня – я превращусь в прекрасную женщину, возьмешь меня в жены – буду верна тебе до скончания времен и обрету бессмертную душу. Я подарю тебе власть, и богатства, и мудрость, о каких ты и не мечтал. Ты только поверь мне.

Бернард повернулся на бок и высвободил ноги из обвива разноцветных колец. Змея вздохнула:

– Ты мне не веришь. Мое нынешнее обличье противно тебе, ты гнушаешься ко мне прикоснуться. А я люблю тебя. Много месяцев я тобою любуюсь, я люблю и боготворю каждый твой жест, могучее твое тело, твой возвышенный лоб, движения рук, когда ты пишешь картины. Сколько тысяч лет я живу на свете – никогда еще не встречала я столь совершенного мужчины. Я исполню все, что ты пожелаешь.

– Все, что пожелаю?

– Ах, все, все! Проси. Не отвергай меня.

– Я хочу, – сказал Бернард, переплывая к тому концу бассейна, над которым высилась голая скала, а змея, растянувшись в воде, следовала за ним, – я хочу написать твой портрет – написать тебя такой, как ты сейчас. Есть у меня кое-какие причины, и к тому же ты очень красивая. И если ты согласишься тут ненадолго остаться и побыть немного змеей со всеми этим потрясающими красками и сиянием, – если я тебя напишу вот такой у себя в бассейне – это недолго, – то…

– Тогда ты меня поцелуешь, мы поженимся и я обрету бессмертную душу.

– Сегодня в бессмертные души никто не верит, – сказал Бернард.

– Верь или не верь, все одно. У тебя она есть, и, если ты нарушишь наш уговор, ей суждены ужасные муки.

Бернард не стал напоминать, что он еще не сказал ни да ни нет, а значит, никакого уговора между ними не было. Ему так отчаянно хотелось, чтобы она в своем нынешнем виде оставалась в бассейне, пока он не разберется с цветом, что ради этого согласился бы разделить и страшную участь Фауста.

Несколько дней работа кипела. Ламия любезно оставалась в бассейне и по первой же просьбе то опускалась вглубь, то поднималась на поверхность, извивалась наподобие цифры «три», закручивалась в шестерку или восьмерку, изображала собой букву «О», вилась спиралью или сжималась тугими кольцами. Бернард писал и плавал, плавал и писал. Плавал он теперь меньше, потому что игривые выходки гибкого хвоста действовали удручающе, однако время от времени, чтобы ее приободрить, он и сам поглаживал ее лоснистое тело, обматывал ее хвост вокруг своей руки или свою руку вокруг ее хвоста. Голову, уродливую и отвратительную, он не писал. Змей Бернард любил, женщин – нет. Женским чутьем Ламия угадала, что эта сторона ее внешности у него восторга не вызывает.

– Когда у меня будут розовые губки, зубы мои сделаются очаровательны, – твердила она. – Глаза мои на человеческом лице будут смотреть нежно и таинственно. Поцелуй меня, Бернард, и ты убедишься.