Из кабины машиниста выглянул усатый железнодорожник в годах. Поправил свою фуражку и, заметив моё внимание, спросил:

– Ну что, командир, понравилась наша «Сушка»?

А какое отношение локомотивы имели к КБ Сухого? Они ещё и паровозами занимались? Что-то не верится[67].

– Да, – сказал я восхищённо, – аппарат что надо!

И по реакции железнодорожника, который усмехнулся в усы, понял, что ответ ему пришёлся по душе. Он махнул мне на прощание рукой и исчез в своей будке.

Тётушка в железнодорожной форме, державшая красный флажок, подтвердила, что я достиг крайней точки своего маршрута. Оглянувшись, я увидел водонапорную башню. Ну, значитца, мы на месте. Напоследок посмотрел представление под названием «отправление пригородного поезда». Железнодорожница сверилась с карманными часами и, отойдя в сторону, дёрнула за шнур станционного колокола. Под раздавшийся звон она вернулась на место и сменила красный флажок в своей руке на жёлтый. Паровоз издал звук (что-то среднее между свистом и рёвом). Очень громко. Хорошо ещё, что успел пройти несколько вагонов в направлении хвоста. А работнице железной дороги-то каково? Это если каждый день так по несколько раз, то к старости можно и оглохнуть. Потом из трубы локомотива резко начали подниматься клубы дыма. Откуда-то из-под колёс с шипением вырвался серо-белый пар. Вагоны последовательно брякнули и начали медленно двигаться. Набирая ход, состав отправился дальше.

Пропустив конечный вагон, я спрыгнул с платформы и пошагал в сторону вокзала, переступая через пути. В само здание мне заходить было без надобности, поэтому, надев вещмешок в обе лямки, я направился по уже проторённому маршруту.

Соглашусь, конечно. Определённо лучше. Тепло, солнышко пригревает. Сейчас уже скоро закат будет, поэтому не очень жарко. Зелень кругом. Даже одноэтажные домики стали какими-то приветливыми и нарядными. Наверно, из-за цветов в палисадничках под окнами, выходящими на улицу. Опять же, шагать по дороге (асфальт почти не виден) приятнее, чем скользить по льду и месить валенками снег. А то, что прихрамывать начал заметнее, да и болеть стало сильнее, – так это пустяки. Мне идти всего ничего осталось.

Раскланиваюсь со встречным местным населением. Тётушки стоят на дороге, что-то негромко обсуждают, мужички вон у забора курят сидят. Парнишка ведро с водой от колонки понёс. Здороваются. Потом смотрят мне вслед.

– Лёш, это ты, что ли? – Ну вот – признали. Оборачиваюсь, улыбаюсь, снимаю пилотку, на ходу машу ею дамам, которых только что миновал.

– Я! Вы моих не видели? Они дома?

– Дома. Они недавно проходили.

– Дома-дома! Вот им радость-то! – отвечают мне. Одну из соседок я, кажется, узнал. Я ей зимой помогал с дровами вроде бы.

Мне смотрят вслед. Не отрываясь. С какой-то надеждой. Как будто если я пришёл, то и у них всё будет хорошо и скоро таким же вечером в своё жильё вернётся тот, кого они ждут с войны. Дай-то Бог…

Вот и знакомый домик. Дом Лёшки Журавлёва…

А где же мой дом? Может быть, навсегда теперь это и есть мой дом? А как же мои? Как же там без меня Красотуля и Лизка? Господи, как же я по ним соскучился… Все эти военные месяцы летели как лента конвейера – делай, делай, делай. Взлёт, работа, возвращение… Ребята… С кем ещё недавно стоял в строю и толкался локтями в столовке… И вот на их месте за столом только стакан с кусочком чёрного хлеба… Отвернуть от очередной «кляксы» разрыва, которая встряхнула твою машину, и понять, что коса Безносой снова просвистела мимо тебя и твоих парней. Дотянуть до своего поля и плюхнуться, стараясь не слишком изуродовать и без того побитую машину… Прежде чем ответить Мишке на вопрос «…как аппарат?» сначала сплюнуть кровь из разбитой губы и прохрипеть «…норма…». И всё это время запрещать себе думать о реальности, из которой меня вырвало, где осталась прежняя жизнь.

Как же тяжело это всё вдруг навалилось. Пришлось даже опереться на открытую калитку, а то голова начала кружиться. И тут же мелькнуло: «Не дай бог Бородулин узнает, – точно стану нелетающим комсоргом эскадрильи». Это уже из этой реальности. Из 30 июня 1942 года. Это уже успело врасти в меня. А я сам в эту жизнь ещё как-то не вписываюсь. Учебная эскадрилья, фронтовой аэродром – там я чувствовал себя на месте, при деле. А вот прошёлся по Москве, и сразу же стало ясно – не моё это. Неуютно. И не моё время, и не по мне.

Прикрыв калитку, я зашагал по направлению к крыльцу веранды. В стёклах блеснуло золотом заходящее солнце.

А если бы Машенька и Лизка были здесь со мной? Х-м… Вот я об этом как-то не подумал… А что? Так тоже можно? Да? А как?

Ну, хорошо. Мои девушки бы здесь прижились. И даже подозреваю, что акклиматизировались… Оп, снова «пришла» картинка: Лизавета перед строем таких же ребят в белой блузке и синей юбке, с красным галстуком на груди поднимает руку в пионерском салюте. «…Докладывает председатель Совета дружины…» И ещё одна: Красотуля в сером деловом костюме. Устало и раздражённо снимает очки в блестящей металлической оправе и строго, пожалуй, даже зло, говорит кому-то: «Хорошо, если вы не согласны, то этот вопрос будет поднят на очередном заседании парткома…» Ну а как же все остальные, все, кто окружал меня в той реальности? А может быть, они и так уже здесь? Ведь ещё днём на вокзале я вроде как увидел Василича, и, только приглядевшись, понял, что обознался. А вот молодцеватый важный комиссар со звездой на рукаве и ромбами в красных петлицах, который возле гостиницы «Москва» садился в машину, – один в один мой начальник цеха. Может быть, стоит внимательнее присмотреться к окружающим?

Или не надо умножать существующие реальности для получения правильного ответа? Который может быть только один – «я, именно я должен вернуться обратно, в своё время».

Послышался шум. Дверь веранды распахнулась.

– Алёша!

Дома. Я дома…

Ладно. Пока пусть для одного меня здесь будет только промежуточная посадка, для меня второго – это точно аэродром основного базирования.