Комендантских патрулей на этот раз было несколько. Один прогуливался перед зданием вокзала, другой, который остановил меня для проверки документов, курсировал внутри. У главного входа дежурили два сотрудника милиции. Бравый лейтенант – начальник патруля, видимо, только получивший заветные кубари при выпуске из училища, поинтересовался, почему документы мне выписаны сегодняшним числом и откуда я приехал в Москву. Предоставленные мной объяснения были сочтены убедительными, поэтому дальнейших вопросов и проверок не последовало. Ещё один патруль, прошедший вдоль перронов, я увидел в окне зала ожидания.

По старой памяти посетил буфет. Здесь повезло больше, чем на Киевском вокзале. Пива и соков не продавали. Зато снабдили стаканом горячего и сладкого (!) чая. Ещё купил пирожок и бутерброд с колбасой. Попытка затариться на дорогу вызвала возмущение продавщицы, которая довела до моего сведения, что если некоторые несознательные лейтенанты скупят невеликие запасы, то остальным пассажирам придётся остаться голодными. Интересно, много ли было желающих воспользоваться услугами местного буфета за сумму, эквивалентную трети зарплаты младшего медицинского персонала тылового госпиталя? А ещё мне было предложено посетить местный (в смысле вокзальный) ресторан.

От предложенного визита к рестораторам я решил воздержаться. Пирожок пополнил дорожные запасы. А весь остальной добытый корм составил мой полдник. Вот ведь же разбаловали нас на – аэродроме. Хоть в последний месяц наша пайка заметно оскудела, но всё равно по сравнению с москвичами мы просто жировали. Во всяком случае, у лётсостава мясо было каждый день. Подумав о смысле бытия в русле того: «мы живём, чтобы есть, или же мы едим, чтобы жить?» – я решил, что до прибытия в ЗАБ следует ремень затянуть потуже.

Минут за пятнадцать до отправления пригородного поезда я решил занять место в вагоне. Отмечу, что пассажиров стало гораздо больше, чем в прежнюю поездку. Многие места оказались заняты. Мне уже светило примерно половину дороги проделать стоя, однако меня пожалели и предложили присесть на лавочке.

– Вы садитесь. Толя, уступи место военному, видишь, у него ноги болят.

А я и не заметил, как снова начал прихрамывать. Это, наверное, из-за того, что по центру Москвы погуляли. Я уже, откровенно говоря, отвык от долгих путешествий. Нет, конечно, по полю за день приходилось побегать, но вот чтобы почти три часа на ногах без перерыва, такого давно не было. Хотел отказаться, но понял, что погорячился с нагрузкой на нижние конечности. Лучше будет посидеть на лавочке до своей станции. А то мне ещё потом до дома добираться. И желательно это сделать раньше, чем лягут спать «родные» (или уже можно без кавычек?).

Анатолий, устроившийся на коленях своей матери, внимательно оглядывал мою личность (вырастет – станет особистом). Клетчатая рубашка с коротким рукавом заправлена в своеобразные шорты с помочами. Ещё ему очень хотелось поболтать ногами, а теперь из-за чужого дяди, который занял его законное место, он лишился такого развлечения. По закону чести, принятом между истинными джентльменами, следовало принести извинения за причинённые неудобства. Что я и сделал, пожертвовав припасённым пирожком.

– Прости, старик, – сказал я ему, протягивая угощение.

Выкуп был благосклонно принят. Через некоторое время, после того как наш поезд уже стучал колёсами по рельсам и даже успел остановиться у пары платформ, у нас завязался «вагонный разговор».

– Ты не старый, а почему тогда хромаешь? – спросил меня пацанёнок.

– Да понимаешь, сегодня долго ходил, вот ноги и заболели.

– Ты ранетый? – Причём это было скорее утверждение, чем вопрос.

Я сознался, что было такое дело, но сейчас уже почти всё прошло.

– У меня тоже не болит. Я вот тут тоже ободрался, и как у тебя царапина на голове была. И всё уже зажило. А у тебя ещё нет.

– И у меня заживёт. Только потом. Это потому что я сильнее поцарапался.

– А ты на фронте был? Как дядя Вася?

– Да, был на фронте.

– А дядю Васю убили. Тётя Зина очень сильно плакала, когда «похоронку» принесли. Мама её тогда держала и обнимала. А я с кухни воду приносил. Из чайника холодную сам наливал.

Малец, наверно, лет пяти-шести. Но слово «похоронка» выговорил чётко и привычно. Как будто речь шла о самом обыденном деле. Я вопросительно посмотрел на женщину, державшую Толю на коленях.

– Соседка наша по квартире. Убивалася сильно по мужу. Так и не отошла до сих пор. Иногда идёт куда, забудет, встанет и плачет.

Про себя автоматически отметил, что женщина как-то непривычно выговаривает слова. «Г» смягчает почти до «х», чуть сильнее напирает на «а». Видимо, из приезжих. На вид лет тридцать, не больше. Только это можно понять, если рассматривать её подольше. Светлый беретик и неудачная короткая стрижка прибавляли ей лишний десяток годков. И по рукам можно было сразу сказать, что они знакомы с тяжёлой работой. А также о том, что стиральные и посудомоечные машины ещё не вошли в постоянный обиход.

Про отца мальчика спрашивать не захотелось. Может быть, и тут тоже была чёрная воронка беды, оставленная войной. Но к счастью, обошлось.

– А мой папа тоже на войну ездеет. Он туда солдатов на поезде возит. А ещё пушки и танки.

– Машинист, значит? Или кочегар?

– Машинист. – Это было сказано с гордостью. – А мама тоже на железной дороге работает. В депе.

– В депо, – поправила его мать.

– А у тебя пилотка красивая. Дай посмотреть?

– Держи, только не уколись. Там иголки вдеты.

– Красивая. А почему у всех пилотки зелёные, а у тебя синяя?

– Такую выдали. Чтобы красивее было.

– А вот и неправда! Думаешь, я маленький и не знаю? А я всё знаю. У тебя вот значок такой специальный. Ещё у тебя штаны синие. А всё потому, что ты лётчик.

– Лётчик, – пришлось признать, что юный детектив полностью раскрыл моё инкогнито.

– А почему тогда ты не на самолёте летишь, а на поезде едешь?

– Потому что мне дали отпуск, а самолёты остались на войне. На них сейчас другие лётчики летают. Если я на самолёте домой улечу, то они на чём воевать будут?

– Пусть они другие самолёты возьмут. У них их что, мало, что ли?

Вот теперь выкручивайся как хочешь. И правду не скажешь, и врать нет никакого желания. Даже в шутку. Советская пропаганда сыграла в этом случае против меня.

– Тут, старик, такое дело. Ты кулаком стукнуть можешь?

– Могу, только мама и Марья Лександоровна ругаться будут.

– А если у тебя в кулаке палец болит или его совсем нет, ударить можно будет?

Толик сжал свой кулачок. Потом попробовал отогнуть то один палец, то другой. Было ясно, что так боксировать будет неудобно.