раз касаться всего этого. Я болею этим! [1 cл. нрзб.], умоляю тебя, Богом молю: поверь, что ты надумал себе и мне муки! Ты не веришь мне, но спроси маму, С., кого хочешь! Как пример фантазий твоих: Г. — ложно обрисован тобой! Допусти, хоть на миг, что существуют порядочные люди и среди моих знакомых. Но м. б. тебе и не хочется узнать, что Г. — порядочный человек, м. б. тебе приятней, если я его порочить стану?! Я не издеваюсь. Я понимаю! Но я не хочу хвалить Г., — это просто правда, что он был и скромен, и робок, и истинно-верующий. Или ты не допускаешь моего знания людей? Его «русский вечер» был устроен вполне искренне. Образа не краденые, а поднесенные русскими друзьями в Риге. Я не хотела подробно рассказывать, но теперь обязана. Его друг185 — не от мира сего, святой какой-то. У них отбоя нет от всякого нищего люда. Они брали буквально почти с улицы, кормили, чистили, одевали, уступали свою постель. Так жил у них один русский очень долго. Друг Г. — был до самого последнего времени в Берлине; женат на русской (он мог, т. к. только консул), постоянно ходит в церковь, в посты стоит по 3–4 часа, все дети православные. Русские массу добра от них видят. И если ты спросил бы у русских бедняков о них, то услыхал бы только хорошее. Г. сам признавал «душевное превосходство» над собой его друга, по скромности своей. Подражал ему, старался держаться тех же правил. Друг же (Кирилл) вспоминал и отзывался о Г. прекрасно. Вся обстановка вечера — не «потемкинские деревни», а сущая правда, то, чем оба жили. Г. никогда не «пускал пыль в глаза» — всегда говорил, что только трудом пробивает себе дорогу. Да, я же тебе разве сама то не ясна? Разве бы я остановилась на «гарри-жорже»?186 Ты с ума сошел!! — Ужас!

Г. с самого начала приходил в ужас, что мы должны расстаться. Я не могу, не нехочу, — все объяснить тебе. Но мне нельзя было стать его женой. Ничего другого Г. не мог и думать! Он знал и себя и меня. И потому спросил меня тотчас же: «что же расстаться нам, или остаться, хоть друзьями?»

Я, одинокая всю жизнь, я, я виновата, я не захотела тотчас же уйти. И мы встречались. Мы встречались свято. Святей нельзя! Не «стерильно», как ты сказал, а именно свято! И я бы могла написать чудесную поэму, этой чистейшей любви. Неужели я так бездарно тебе рассказала, что ты не увидел этого?! Сколько силы духа было в нас обоих, как мы берегли это чувство!

Я тебе только несколько штрихов дала, когда Г. чуть-чуть «прорывался». Все прощанье наше. Все, все! Г. знал, что так надо было. Если бы иначе? Нет, не «оглядка» это его, а был бы ужас! Себя казнил он за то, что не ушел сразу, до нашей «душевной встречи». Все «случайности» и были такие. Учитель его русского языка — Николай Васильевич Яковлев187. М. б. знаешь? Достойный человек. Последнее «свидание» наше было именно в доме Н. В. Я[ковлева], и там же жила моя ученица (Элен). Я тогда не знала адреса Н[иколая] В[асильевича], и только потом узнала, что это его дом. Элен была обручена с одним немецким господином. Ничего о Г. не знала. Это был действительно случай! Я Элен хорошо знаю. Хозяева, где был вечер — немцы, вернее он, — она русская. Давнишние наши друзья. Ничего о Г. не знали. Дама, знавшая Г[еоргия], была случайно. Я знаю как ее пригласили за неимением еще 1-ой дамы. Она знала Г. не по его службе, а как товарища ее друга детства, некоего Володи188. Я их всех знала. Володя этот русский, очень любит Г. и были знакомы давно. Никакой «подстроенности» не было. Спроси маму. Я клянусь тебе жизнью своей, что не вру! И не ошибаюсь. Я на ветер не клянусь!

Г. не мог, по положенным правилам на мне жениться. Он искал случая, возможности обойти это. Хотели кое-что устроить. Но это было невозможно. Т. е. что значит? Г. должен был бы просто «сбежать». Было настолько все продумано, что Г. говорил с генеральным консулом. Тот понял Г., но потребовал, чтобы Г. возместил все, потраченные государством суммы на его учение189. Г. не мог. У него не было денег, капитала. Ему дали понять, что это не… честно. И все же Г. еще не хотел отступаться. И спрашивал тогда меня. И я… не посягнула. Интрига, о которой я вскользь сказала, велась одним типом — мужем сестры, будущей жены его190. Г. не поверил бы тому, что я «только из-за карьеры»… но я сама не старалась его удержать. Я боялась… Я знала, слишком хорошо знала всю Западную Европу, и как ни больно, должна сказать, что не уверена была в том, что Г. не пожалел бы, что сломал карьеру. Я не хочу «возносить» Г. (* Увы, и у него были слабые стороны. Я никогда не «ослепляюсь». Эту возможность «пожалеть о карьере» и тогда уже предполагала. Тяжело ли это было? Сам пойми!), — но я обязана сказать, что никаких гадких мыслей у него не было. «Любовницей» своей меня он никогда не думал иметь! Если ты хочешь так думать, то это твое дело! Я могла показать все его письма. И ты бы увидел. Когда он выразил надежду на «дружеские отношения», то тут же писал, что это выразилось бы в том, что я могла бы думать о нем, как о друге. Он не искал встречи. Был однажды в Берлине и не дал знать. А я (ты не поверишь), я во сне видала, что он тут! За годы, до меня, Г. любил и Пушкина, и Чехова. Это я знаю от Н. В. Я[ковлева].

О моем отчиме ты напрасно так! О нем сказали у могилы (и верно!): «Блаженны чистые сердцем!»191 У него м. б. были другие недостатки, но он был чистый сердцем. И сверх-честный! То, что называется «до глупости»! Не думал меня «сводить» с № 3! Ты… невозможен! Этот № 3, если бы был только «кулем мяса» — не задержал бы меня ни на минуту. Я же писала тебе, что ненавижу «грубую мужскую силу». Забыл? Я писала, что, не только я, но и наши, и батюшка-монах (теперь он на Валааме, м. б. умер, ему около 80 лет) очень его любили. Этот батюшка «сватал» нас. Знал Д.