[На полях: ] Послать тебе обратно фото с О. А. и твою на могилке? Ты просил, а мне жалко.

Ты и «полюбил»-то меня м. б. по случайно совпавшему имени? Иначе не постигаю мучительств. Мучаюсь! Прости!

Я отдаю переплетать твои книги. Если еще хочешь, — то привали автографы. Я бы хотела их вплести тогда.

Торопись это сделать, т. к. не будет материала.

Ты не ответил мне на письмо от 1-го I с надписью поперек! Получил?

Ванечка, ты вся моя радость жизни! Вернись! Без тебя я не могу! Но и так как сейчас — не могу. Я — только достойная тебя, могу любить тебя!

Ванечка, не могу без тебя, но любить тебя могу только, будучи тебя достойной!

Перечитала, — не бойся — я ничего не сделаю с собой. — Этот рассказ только иллюстрация (о служащем в банке).

Да и что можно сделать? Мои муки теперь хуже смерти.

91

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

23. I.42 10 утра

Голубка Оля моя, вчера я послал тебе письмо194, в ответ на твое, такое для меня горькое, но — и при всей его чрезмерности! — так меня восхитившее твоей страстностью, огромной одаренностью твоею, гордой душой твоею, — чудесно-гордой, умно-гордой! — твоим умом и силой сердца. Там я ответил тебе на укоры мне, во многом мною заслуженные, но и не всегда справедливые. Сейчас хочу сказать о самом главном, что тебя тревожит как-то, — м. б. повторю, что вчера писал тебе. Ты пишешь в письме от 1–2-го янв.: «что это твое — „если бы ты все знала“!» Возможно, я тебе писал уже, _к_а_к_ меня и почему смущает поехать а Арнхем: _к_а_к_ я пересилю чувство смущения… мне стыдно будет перед Сережей, мне стыдно и прикрывать истинный повод поездки — страстное желание увидеть тебя, быть с тобой… Вот — _в_с_е. Ты говоришь: «ты можешь мне _в_с_е_ сказать». Милая детка, мне _н_е_ч_е_г_о_ сказать тебе, чего бы не знала ты обо мне. Мне нечего от тебя скрывать. У меня нет и не было никаких причин отклонять нашу «встречу», ее бояться. Не было у меня и нет никаких «связей», никаких обязательств, ни перед кем: ни секретного, чего бы я страшился, что хотел бы скрыть от тебя. Я такой, каким ты меня чувствуешь, — весь для тебя открытый. Никаких побочных соображений, которые могли бы удерживать меня от желанного, — пусть очень важного! — шага в _н_о_в_у_ю_ жизнь — в жизнь с тобой, с тобой только. На нашу _в_с_т_р_е_ч_у, с памятных дней июня 39 г., я смотрю, как на _б_л_а_г_о_с_л_о_в_е_н_и_е. И чувствую всем сердцем и всем разумением моим, что ее надо завершить нАпрочно. Я верю твоей сильной и чистой любви ко мне, я счастлив ею светло. И я молю тебя, моя Олюша, не смущай себя ничем, что касалось бы меня, ничем, что может тебя касаться, я разумею теперешнюю жизнь твою: верь сердцу, его спрашивай, думай хоть немного о себе, не о других только, как это было до сегодня в жизни твоей. Слишком много перенесла ты, отдавала другим, слишком мало брала для себя, слишком многим жертвовала. Твой инстинкт, наконец, бунтуется, ты хочешь жить и ты имеешь на это все права, больше, чем ты сама думаешь. Твоя совесть чиста: ты все сделала, что было в твоих силах. Не софизмы это мои, не чарующие «п_е_с_н_и», чтобы усыпить совесть твою, слишком чуткую, как и все в тебе. Скажу больше — болезненно-чуткую. Ах, милое дитя… ты же совсем дитя! Я радуюсь, читая _э_т_о_ в твоих письмах… и как я счастлив! И про наш цветочек, и про «святую воду»:… —!! — о, как это чудесно, как это светло, до слез! — и — про радость твою, такую чистую, такую _д_е_т_с_к_у_ю, когда ты бежишь с радостным криком «к маме»… и она называет тебя — деткой! Такой и будь, и пребудь, ласточка моя нежная, чистая моя, святая Олюшечка моя! И как удивительно скульптурно пишешь ты — и ласково-детски-игриво как! — о котишке..! Ты сама не _с_л_ы_ш_и_ш_ь, _к_а_к_ ты говоришь все это, а я… я _в_с_е_ слышу, и вижу _в_с_ю_ тебя, в _о_д_н_о_м_ этом! Боже мой, ласки сколько, и_к_а_к_о_й_ же ласки! О, золотая сердцем, чистый мой бриллиант духовный, душевный, — всякий. Я целую всю твою чистоту, всю тебя, моя снежинка! И умоляю, Оля: будь же моей женой, моей дружкой во всем, — до конца! Я ни в чем, ни-чем не посягну на свободную твою душу, на твои устремления в искусстве, в жизни, в планах. Ты не для «услуг» мне, моя голубка, ты для _н_а_ш_е_г_о_ чистого счастья, если Господь соизволит даровать его нам. Ты будешь делать то, что тебе надо, — писать, рисовать, учиться. М. б. сочтешь нужным слушать художественные курсы, — это твое естественное право, я сам первый рад буду этому. Ты мне нужна для _ж_и_з_н_и_ дружной. Полной светлого, радостного труда-служения. С тобой, с поддержкой твоей любви, твоего сердца, твоей ласки, я буду куда сильней! Мы так во многом схожи! Мы к одному и тому же призваны, мы _т_а_к_ удивительно встретились среди сложной путаницы жизненных дорог наших, с таким напряжением друг-друга ждали, _т_а_к_ искали… и так чудесно — именно, чу-де-сно! _н_a_ш_л_и_ друг друга! И после всего — не завершить этой, Господом посланной _в_с_т_р_е_ч_и! Да тут же, Олёк милый, тут же самое подлинное, самое яркое _у_к_а_з_а_н_и_е, знаменное, — и было бы греховно и безблагодатно, если бы мы не приняли _в_с_е_ _н_а_ш_е, _к_а_к_ — _Д_а_р_ нам. За _ч_т_о? — Об этом не нам судить. Нам — надо _п_р_и_н_я_т_ь_ и благодарить, за _Д_а_р. И беречься сбивающих нас — если они есть! — сомнений. Бывает, что и «внутренний голос» в нас, что мы называем иногда, ошибочно, «голосом совести», — не подлинный голос совести, а внушение нам «со стороны», влияние сил враждебных, — «искушение». Я такие случаи знаю, в моей жизни. Не всегда надо слушать то, что ошибочно выдает себя за инстинкт наш, за нашу подлинность, проникновенность в нас. И часто губит самое дорогое нам. Так, в Крыму, мы послушались этого «голоса», поддались слабости перед предстоящими трудностями, остались с Сережечкой в Алуште, — а могли же, могли же уехать! — и потеряли его. Я никогда не могу простить себе этого «голоса», этого подчинения вражескому во мне, и до сего дня болит моя душа, и до последнего дня жизни Оли болела ее душа и сердце. Родная моя Олюша, я верю, я хочу надеяться, что Господь смилуется… что дарует