В субботу вечером ее вернули, а теперь уж не посылаю. Могла бы тебя расстроить. А писать пока я все равно не смогла бы, т. е. отсылать письма. Бог весть когда все прочистят!? Метель сущая. Как ты себя чувствуешь? Скоро будет наш батюшка у тебя. Я просила его сообщить о своем отъезде. М. б. ты что-нибудь ему для меня скажешь. Все-таки скорее, чем письма. И я буду знать через 1–2 дня как ты живешь. Кончаю, т. к. очень тороплюсь. Ты мне ничего не ответил на письма от 1.I.42. И все у меня так неприятно-мутно, сложно. Так мало радости… А ты?.. Ты — в мечтах доволен «призрачной (* А я не могу, не могу, не могу! Я люблю ясность далей, четкость, „быль“. Всегда любила „быль“. Но сейчас мне все — все равно. Нудно.) Олей»! Да? Будь здоров. Оля

Я тоскую.

94

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

28. I.42

Милый Ваня!

Тороплюсь ужасно, т. к. пользуюсь случаем — едет лошадь в санках в город за Сережей, который, рискнув на автомобиле, застрял в пути, шел 8 км пешком при —1 °C, вытянул сухожилие ноги, отморозил оба уха и остался в Амстердаме. Только вчера управился с делами (удачно!) и сегодня кое-как приехал в Утрехт. Весь день искали за ним подводу. Сейчас чудный день — солнце, тает. Наш март! Дивно!

Я еду тоже — прокачусь. Свои 3 лошади у нас (в другом имении) застряли из-за холодов, а теперь ни у кого не найти, — все в разгоне!

Почту возят на салазках, — вернее совсем не возят. От тебя потому ничего! Потому ли только?!? Я очень измучилась за все эти дни, недели!

Мне так больно, что я не смогла так все твое принять, как бы приняла это, если бы ты меня так… не исколол всю… (** Теперь все приняла душой. Ландыши цветут еще!) Я конечно твою мысль в «Путях Небесных» поняла. Не такая я непонятливая. Я очень догадлива бываю, Ваня!

Ваньчик, пуловер тот, я сама вязала.

Ужасно рада была достать шерсти, хорошей, старой. Цвет только был дикий, надо было покрасить. Не знаю уж, хорошо ли будет.

Я так много думаю о тебе.

Я никогда не пребываю в праздности, как это ты думаешь. Напротив — у меня так мало времени! Только занято-то оно все таким… скучным делом! Ваня, я в ужасе — я не могу писать! Я бездарна! Я не знаю как писать! Я так хотела! Ничего не могу!

Я не знала, что мы сегодня добудем подводу, потому не написала заранее, и вот теперь так тороплюсь… У меня масса тревожных мыслей. Все бы тебя спросила! Многого я в тебе не понимаю… Мучает меня это!

Я здорова. Спала при —4 °C. Вода в стакане и крем (!) мой замерзли! Теперь уж тепло! Топили массу, но ничего не помогало.

А у тебя-то как? Мой кактус, огромный, больше меня ростом (я его вырастила из одного «листочка»), — замерз. Я чуть не плакала.

А твоя бегония растет!! Она — не клубневая! Я же ее дала исследовать тогда!

Я рада, что растет!

С солнцем и мне будто радостней. Спала очень плохо. Сны — ужасные. Я умереть должна была, а Батюшка у меня в глазах «видел березки». Сердце билось. Встала усталая. И почты нет!

Целую. Скоро еще напишу.

Оля

Ужасно обрезала палец, — прости, что измазала [лист].

95

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

30. I.42 3 дня

Снова мучительные твои письма, Оля… — и меня прожигает болью, и я кляну себя, зачем я попустил _в_с_е_ _э_т_о?! Пора, кажется, поумнеть, — не мальчик Тоня. Пробую разобраться, как же это так вышло..? Я не смею перекладывать на тебя причину, ты и без того вся истекаешь болью. Пойми: ты для меня — святыня. Это не «молебствия», как ты определила: это истинно так. Понимаешь ты, что такое «ревновать о Господе»?201 Так вот, это мое пыланье, моя горячка — то же. Всякая неосторожность с тобой, всякая недоговоренность о том, что тебя касается, всякое посягательство, — пусть только тень его! — всякая с тобой «свободность»… — все для меня мучительно, болезненно, тревожно… сжимает сердце, душит, колет, жжет, — и я себя теряю, я… _р_е_в_н_у_ю_ _о_ _т_е_б_е! Не — _т_е_б_я, а — о _т_е_б_е! Ты смешиваешь мою страстность, к тебе и — к _т_е_м. Чем тебя заверить, что я в тайниках сердца храню тебя, нетленную, чистую, светлую, единственную на всей земле? Это не «словцо» мое, Оля — это — _т_а_к, и ты еще сама себя не понимаешь, кто ты! Да, единственную, — другой, как ты, — _н_е_т, и не будет, должно быть… Это же не слепота безумца, влюбленного, одержимого маньяка. Это чудесный, дивный вывод изо _в_с_е_г_о. Ни в жизни, ни в искусствах я не встречал _т_а_к_о_г_о_ _о_б_р_а_з_а, такого _д_и_в_а. Презенты-комплименты тебе дарю? Я скуп на это. При всей моей «горячке» я трезв в оценках, я не смею играть _т_а_к_и_м. Ведь тут в игре — душа живая… а душа — священное для меня, Оля. Я, кажется, имею материал огромный, чтобы понимать, _к_т_о_ _э_т_а_ _О_-_л_я! И… _т_а_к_о_й_ _н_е_ _в_е_р_и_т_ь?! Я своей странностью мысленно ограждал тебя, бессильный… я убеждал себя, насколько ты огромна, недостижима, непостижима — в сравнении с пигмеями, которые сновали около тебя, тебя искали, ждали, и… желали. Ни на мгновение я не усомнился в твоей силе, вере, чистоте. Оля, я _в_с_е_ мучительно переживал, с тобой… и во мне кипело — накипало _п_р_о_т_и_в_ _т_е_х. А ты, задетая: «из моих знакомых не может быть порядочных?» Разве я виноват в этом? Я, не вижу. Ну, кори. Это же так понятно. К_а_к_и_х_ я доказательств домогался?! Я просил, да, возмущенный _т_е_м_и, — закончить твой рассказ, — и только. Я хотел еще больнее мучиться тобою, _з_а_ тебя! Я раны бередил в себе, навинчивал воображением… — да, в ослеплении мукой, я и тебя винил… невольно, Оля… но _в_е_р_ы_ в тебя утратить… — этого не мог я. Это был бы смертный приговор мне самому. Искать всю жизнь, душевными глазами _в_и_д_е_т_ь, поверить, что _е_с_т_ь_ _О_н_а_ на свете… петь Ее, Лик Ее любить, боготворить… создать! — это же не выдумка моя, ты _з_н_а_е_ш_ь, ты была потрясена, _с_е_б_я_ узнав! — или неправда это? Я твое письмо отлично помню, после «Путей Небесных»… — ты бредила, ты была _с_о_б_о_й, — чудесной, опьянена… — неправда это? Так вот: _с_о_з_д_а_т_ь… _в_о_о_б_р_а_з_и_т_ь… — дать людям — вот, можете, _в_с_е, восхититься, полюбить, поверить… опьянеть… — и… — _в_с_т_р_е_т_и_т_ь, _ж_и_в_у_ю, _и_с_т_и_н_н_у_ю! не лик, а… сущность, _я_в_ь! Мог ли я, после таких