и когда же..? Когда мы оба молились вместе, когда мы звали один другого, когда мы в ночном, смутном небе искали нашу общую… _н_а_ш_у_ святую звездочку! Наши белые цветы были одиноки, были — не мною, нет! — откинуты, забыты, брошены! Победа… и какая! и — _ч_ь_я! Зачем это ты — ну, и я! — допустили?! Зачем?! Этот ужасный месяц, ведь он же не только вырван из нашей жизни, он еще и оторвал многое от нас, он многое исказил в нас, но он — этот месяц торжества темных сил… — он все же оказался бессильным — для меня — даже чуть пошатнуть во мне нетленное и чудесное, чем живу, чем счастлив — веру мою в тебя, мое почитание тебя, мое благоговение перед тобой, Оля моя, жизнь моя! Ну, чего же ты хочешь от меня?! каких еще сил, слов, каких перенапряжений?! клятв?! Я не клянусь, я не могу клясться, — это же радость и опять победа темных сил — вымогательство клятв священных! Дай же мне твою руку, Оля, дай мне твою бедную головку, я положу ее к себе на грудь, пошепчу тебе нежно-нежно, чисто-чисто: Олёк моя, Ольгуна моя… поверь же мне… ты для меня все, _в_с_е, Оля… я не могу без тебя и не стану быть без тебя. Не могу. Я люблю тебя верно, сильно, крепко, — лишь бы _н_е_ безнадежно! Если бы ты могла услышать, как повторяю твое имя, как зову, ночью проснусь, — сегодня я совсем не спал, я ждал, должно быть нового твоего отчаяния… — и дождался! — зову, лелею твое имя, играю им, ласкаю его, вызывая тебя силой воображения… — и ты приходишь… — и я обнимаю темноту, пустоту моей одинокой комнаты. Ах, Оля… все это оттого, что твои нервы больны, что твоя мнительность дошла до предела бреда, что ты, уничижая себя, коря меня, чувствуешь м. б. какое-то больное облегчение?! Я теряюсь, я не понимаю… я в отчаянии… я бессилен, Оля… В каждом письме ты разишь меня: то новым обвинением, то новым отчаянием. То — «м. б., и полюбил-то меня через совпадение наших имен?» _Ч_т_о_ _э_т_о?! «Я _н_а_в_я_з_ы_в_а_ю_с_ь..?» — Ч_т_о_ _э_т_о?! И ты веришь _т_а_к_о_м_у_ в тебе?! Я целовал твою подпись, О. Шмелева, я был счастлив, а ты… что ты писала! Оля, зачем свое больное — навязываешь мне, вменяешь?! Зачем меня приравняла — меня-то! — к содеянному «Н.»?! а? На что это похоже?! Зачем повторение — «сними _к_л_е_в_е_т_у_ с меня?» Что ты все — «полуобразованная», «я ничего не умею», «я — ничто», «я не могу писать, не стану!» — _ч_т_о_ _в_с_е_ это?! Или ты потеряла всякую чуткость и не сознаешь, _к_а_к_ мне это бьет прямо в сердце? Надо тебе это?! Да обратись же к Богу, помолись, попроси покоя душе! Уйди от темного, овладевшего тобою, от твоего, тобой же созданного отчаяния! Так любить, так верить, так дорожить, так _ж_и_т_ь, как я люблю, верю, дорожу, живу тобой… я не знаю, не помню, когда такая сила была во мне! А ты… все требуешь: сними, скажи, покажи, поверь, верни мне себя, стань прежним! Да пойми же ты, что я все тот же, тебе дурной сон снится, ты в злых чарах, в наваждении темном… и ты сама будто хочешь разрушить то, что так чудесно зачиналось, росло, родилось и стало жить! Оля, дорожи, если тебе это дорого, — а тебе, знаю, дорого, как и мне, — дорожи каждым мгновением нашего огромного чувства, нашего такого чистого _с_в_е_т_а, каким мы друг другу светим, должны светить… ведь такой любви, какую я несу в себе, какую ты обрела в своей чудесной душе, так долго одинокой, так ждавшей, так томимой холодом жизни неуютной, одинокой… такой любви, Оля, нет в жизни… — это выстраданная любовь, это вымоленная любовь, это чудесно обретенная любовь, любовь — Божией Волей, это — благодатная, благостная, это любовь священная, любовь святая. Веришь мне? Ну, скажи, ну, детка… ну дай же, я поцелую тебя, далекую, приласкаю, слезы свои волью в твои глаза, возьму твои слезы в свои, — и это слившиеся в одно слезы наши пусть вольются в наши сердца и согреют их своим жаром, своей нежностью, своей _п_р_а_в_д_о_й, — в которой только одно, одно, святое, — _л_ю_б_и_м, сильно любим, вечно любим, неизменно, во-истину, во имя всего чистого, что в нас обоих, во имя чистых и светлых чаяний наших.

[На полях: ] Целую, крещу, люблю, чистая моя, вечная моя! Твой Ваня

Ну, пойми же, ну, прильни сердцем!

Если и это письмо тебя не успокоит, — я не вынесу, мое сердце достучит последней моей силой. Господи, помоги!

Сказал Арине Родионовне про мышей, шубу, она — _в_с_е — о знает! — говорит: нет, не умрет барыня, а _в_ы_ж_и_в_а_ю_т_ ее мыши, _у_е_д_е_т_ куда-то! А я говорю: дай, Господи!

Это что-то [1 cл. нрзб.]. Кошмар! Брось выдумки о шубе, о мышах… — но ужас, в каких условиях ты живешь! о, бедняжка! И я бессилен тебя вырвать!

У меня +14, 15. Вчера весь день писал тебе. Твое сегодняшнее письмо все сбило, не шлю.

Твой безоглядный, как и ты моя — всегда т а же, моя чистая! Всегда верил и всегда буду верить.

99

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

3. II.42, 3–30 дня

Ольгуля, безумная Ольгуна, ты — необычайна! Я измучен, — и я же не могу не сознавать, что ты совершенно исключительное «чудо жизни», «чудо человеческой сложности», всего потрясающе-неожиданного, изумительного, непобедимо-влекущего, что мог дать _з_е_м_л_е_ — и… Небу..? — Всемогущий Художник — Бог! Ты страдаешь, ты истекаешь в страданьях, — на 0,999… ты их _т_в_о_р_и_ш_ь_ _с_а_м_а_ сложностью исключительной нервной твоей природы, — так же вот ты могла бы _т_в_о_р_и_т_ь_ и — будешь! — в твоем искусстве! — ты открываешь головокружительные _п_р_о_в_а_л_ы, зияющие жутью пропасти и обрывы нечеловеческой психики… ты, вообще, _н_е_в_с_т_р_е_ч_а_е_м_а_ больше, — и ра-ньше! — в земной-обыденной жизни… — м. б. на каких-то иных планетах и есть усложненные существа, как продукт совершенно иных психо-физических законов, — я предельно-остро мучаюсь с тобой вместе… и — прости, Олюша! — я отступаю перед таким… сверх-человеческим и неопределимым… и не могу не сознаться, что ты покоряешь чарами этого твоего страдания, покоряешь неведомой мне силой страсти-муки, заставляешь плакать, жалеть, безумствовать от бессилия помочь, и простирать к тебе любящие руки в страстной мольбе-молитве за тебя, за эту неземную драгоценность, за это божье счастье, неземное счастье любить _т_а_к_у_ю, ангело-ребенка… за эту изумительную красоту души, которая вот-вот растает, разлетится в блеске, пропадет, как сон, и страшный, и прекрасный. Оля, Оля, прекрасная моя, Олюша,