стыдливом, целомудренном, любовном _м_о_ж_н_о. Ну, _в_с_е_ прошло? забыто? Ты Ваню, тобою выдуманного, немножко любишь, да? Я — мно-жко, о-чень множко! Ну, поцелуй же. Веришь мне? Я? Как в Господа, — прости мне Боже! — в тебя я верю, в мою Олю! Ну, слушай — вот что было с твоим-моим пером.

Помнишь? 20 окт. «дубина» мне прислал, чуть не погубил «тебя». На следующий день машинка возревновала и сломалась. Чинилась долго, воротилась, застучала. Теперь перо возревновало и… раззявилось… Отвез чинить. 4 раза приходил: все чинят… странно. Потеряли? Наконец-то… нашли. Не починили: не выдержит «вашего нажима, густого штриха». Решили мы — я очень люблю твой, тонкий, — полюбил, Олечек! — переделать чуть — «на тонкий». И сегодня я добыл твое перо! Тонкий штрих!! твой!! Вот, смотри, как[129]: Как я тебя люблю, Ольгунка! Та-ак люблю, так люблю… вот так, до… писка! Скорей ответь мне, ради Бога! — как ты теперь? Опять себя вернула мне всей прежней? Да? Крепко? Как я жду встречи, и — нерасставанья! Вместе! Хочу с тобой молиться, — и любить, любить тебя. И будем писать вместе.

[На полях: ] Всю, всю, до… последней точки! — целую. Твой, верный, весь, Ваня

Я весь в вихре от тебя!

Прости за кляксу! Набирал в перо.

Поцелуй в зеркало себя (за меня!), а в натуре — Сережу и маму, но не говори, что я просил. Мне понравилось «парень». О-чень. А я сам иногда люблю всякую чепуху. Раздолье, разгул и — чертовщину. Да всю тебя понимаю! и — о, как! ценю!

100

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

5. II.42

Мой дорогой, любимый мой!

Спешу открыткой сказать тебе скорее, что все время с тобой, много думаю, пишу тебе. Написала почти уже большое письмо, но не смогла кончить, так как [в] этот момент (когда я писала) привели маму — она разбилась, упав с лестницы. Разбилась ужасно. Сейчас она лежит, стонет, все болит. М. б. сломана рука. Работники ее нашли, а сама она и не знает, как упала. Помнит только, что лестница стала скользить, т. к. на концах был снег. Стрясла все внутри и голову. Была и есть в сознании. Я ничего не слышала, а сидела и писала. Доктора-то тут даже не достать хорошего. А. тоже сегодня внезапно заболел. Думаю или прострел, или м. б. плеврит, судя по болям. Так что я кружусь между 2-х больных. Оба не могут пошевелиться от боли. Из каждой комнаты стоны. И помочь не могу. Холод адский всюду, мыши… Переселила А. в гостиную, там можно топить печку. Сама же я сплю в комнате с —2–3 °C. Ничего.

Ваня! Ты не волнуйся, что долго не будет письма, я постараюсь его сегодня ночью, если можно будет, докончить. Я вся с тобой, друг мой, люблю тебя, мое солнышко! Оля, твоя всегда!

101

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

5. II.42 второе

Милый мой, родной, любимый Ваня!

Не высказать все в одном письме. Пишу второе204. Ванечка, я конечно, тебя всего «поняла». И то, что мне не дали ни Алеша, ни Марина, дал ты, мой неоцененный, всю полноту своей души и сердца! Хоть и далеко ты, но как живой в творениях своих выступаешь, вся твоя Душа! Я все нашла! Я сразу тебя почувствовала, всего! Ты же знаешь, что любя, это так просто! Я не писала тебе об этом, т. к. страдала, томилась духом. Ванечка, спасибо за маленькие фото205 в письмах. Я получила их. О. А. очаровательна! Мила! Прелестна! Почему себя отрезал? И скорбного тебя206 я получила. Ванечка, можно их не посылать обратно тебе? Хоть пока?

Милушка мой, получил ты фуфайку, которую я тебе связала сама? Как сидит она? Не смутился, что «мала мол»? Нет, родной, она должна быть не растянутой, только тогда и греть будет. Должна всего «охватить» крепко, а не висеть. Я это опытом на С. знаю. Она вся растянется на теле, как чулок, и тогда будет сидеть крепко, тепло. Слушай, какая с ней была история: я с трудом достать могла шерсти, собственно для рукоделия, очень толстой и, раскрутив ее, связала фуфайку. Но цвет был «дикий», я не смутилась, думая ее окрасить. «Оказия» же должна была уехать. Я всё же вязала, думая, что м. б. еще кто поедет. И вдруг слышу, что «оказия» задерживается до первых чисел февраля. Гоню, вяжу, несу в красильню, умоляю, обещаю тройную плату за «срочность». Обещают, что 29-го янв. утром готово будет. Я расчитала, что успею сшить тогда отдельные части и отвезти «оказии». Сделала в отделении красильни заведующей подарок, прося ее звонить в красильню и напоминать. Обещала. Уже с 23-го я сама звонить стала. И вдруг заносы снега. Все встало. 25-го никто, ничего не знает. 28-го тоже. Я хотела туда сама ехать, на фабрику, но это у немецкой границы почти что, а сообщения никакого от нас. Автобус не ходил до Утрехта. Я в отчаянии. Звоню, что если не красили, то пусть пришлют не крашеную, — пошлю, думаю, уж и такую. А ты пишешь, что — 7°. Я в отчаянии. 29-го не прислали, 30-го тоже, 31-го звоню, — тоже. Наконец, 31-го вечером, я чуть не плачу, с мамой говорю, что какая обида. И вот, слушай, уже в 1/2 11 вечера (здесь не принято после 9 ч. вечера звонить, да еще в субботу), я решила звонить в отделение, на авось, не живут ли случайно кто при магазине, хотя глупо было, т. к. на другой день воскресенье — закрыто все, а в понедельник рано утром уже уезжала «оказия». Да и кроме того сообщение с Утрехтом таково, что мне бы и невозможно было успеть. Воскресенье — последний день, но так как воскресенье, то все пропадало. Я все-таки, по наитию, рискнула и позвонила… Слышу подходят (берут трубку). Извиняюсь ужасно… ко мне очень милы; надоумило меня что-то подарочек-то им сделать (тоже совсем не принято!). Спрашиваю: «ничего для меня нет?», и уже не надеюсь. И вдруг: «да! сейчас вечером принесли пакет „exprès“, и я хотела звонить Вам, но уже так поздно и Вы сказали, что 29-го последний срок, ну хоть оставили еще до 30-го, а потом я уж не думала, что имеет смысл». Я стала ее просить, нельзя ли завтра, в воскресенье взять пакет и у нее же сшить. Можно. Хотя, здесь наши фарисеи _н_и_ч_е_г_о_ не делают в воскресенье, даже грехом считают ездить на поезде. Условились, что в 11 ч. я буду. Я расчитала, что