она — великое искусство, что в ней, на ней благодать — назначение — _т_в_о_р_и_т_ь!» И последняя открытка, от 26.I, получена 10.II, опущена Сережей в Амстердаме, — опять подавленность, — правда, она была писана _д_о_ 28-го. Видишь, какая мне мука, — я ведь _в_с_е_ тебе описал, во всем повинился, всю душу тебе показал, во многих письмах, и не знаю, да получила ли? Ольга, как можешь писать, что я «в мечтах доволен „призрачной Олей“»?! Оля, откуда ты это вывела? Я, _п_о_к_а_ благодарю Бога, что хоть издали чувствую твое сердце, любуюсь сокровищами твоей души, что ты любишь Ваню своего — тоже «призрачного»… — но я всеми силами хочу, жду… тебя, Оля, живую тебя! — которой я _н_е_ достоин! А томлюсь я как, Олечка! Когда все только тобой наполнено, — и нет, и нет тебя… и я еще столько боли тебе доставил, — проклятый я! и не знаю, убедят ли тебя мои письма, мой крик _м_о_е_й_ боли… А дни, как нарочно, стали тянуться… и письма твои редки, и все вперебой, и все не узнаю, да получила ли, наконец, мои, которые должны дать тебе покой и веру, что люблю тебя, как никого еще не любил, ни-ко-гда! _Т_а_к_ вот не любил, до муки, до смертельной тоски-отчаяния! Оля, я не просто люблю, я люблю-благодарю тебя, люблю-боготворю тебя! Если бы я был на 10 л. моложе! _В_с_я_ жизнь была бы впереди еще. А дни уходят… Оля, твое письмо от I.I было — есть — изумительное! То, где ты поперек страницы приписала213. Его получил я только 21.I —!! и надписал на конверте: «поразительное выражение чувства!» Я на него ответил. Я _в_с_е_ сказал. Мне _н_е_ч_е_г_о_ скрывать от тебя, и я страстно хочу быть с тобой вместе, _н_е_ расставаться ни-когда. Работать с тобой, думать, делиться с тобой всеми движениями души, всеми мыслями, планами, надеждами творческими, всегда с тобой, и только с тобой. Ничего, никого не надо мне в жизни, — только нежно обнять тебя, в глаза твои глядеть… тепло твое почувствовать, горячку-нежность твою в себя вдохнуть, — ах, Оля моя, необычайная, нездешняя ты! Читал некролог о твоем папочке — и _т_е_б_я_ в сердце держал. Красивый он был, светло-красивый, дивный. Жизнь его — иключительная, но _н_е_ умел оттенить это некрологист. Он все дает «благолепно-лампадно», а надо _с_т_р_о_г_о_ и глубоко, не разжижая мелочами. Я-то и из этих страниц мог _в_с_е_ несказанное, — в душе о. Александра укрытое от земных, — увидеть. Его «жертвенность» земными благами надо было оттенить, и не цитатами из Писания. Надо было дать и семейные чувства его, — ведь тут весь человек должен даваться, в посмертном слове! Оля, ты от Него, я чувствую… — и я по тебе уже дополняю твоего папочку. Если бы дожить, поклониться его могилке и воздвигнуть над ней бело-голубую часовню… и там написать о нем! Украсить фресками, цветами жизни, цветами Духа, — подвигов выражением! Я был бы счастлив это выполнить, во-имя Правды Божией, которой был верен твой папа. Во-имя твое, Оля, — его чудесного _ц_в_е_т_к_а! Ольгуша, свет мой чистый, как же я тебя люблю! Знаешь, я не вылезаю из твоей «грелочки»! Она так обтягивает, будто обнимает, и я слышу твое сердечко — в своем. Она напиталась от тебя, и мне это передается — тепло твое. Я слышу, как будто, духи… чуть-чуть… я в каждой петле вижу твои пальчики, твои глаза… я глажу эту «маринку», я ее целую. Я как влитой в ней, «моложе», говорят мне… стройный. Да, правда, стройный. Я как гуттаперчевый, гибкий, быстрый, легкий… мальчишка старый, странно как-то. Знаешь, я сейчас сильней, чем был 10 лет тому, — это я испытал вчера, — когда мылся в… кухне! Ванную комнату не отапливают, горячей воды не подают. Для меня мука была, терпеть две недели, — были холода, а я кашлял, — не мыться. И вот, вчера, я газом нагрел кухню до 22 градусов, поставил огромный аллюминиевый таз, нагрел воды… и полтора часа возился с «баней». Бывало, выйдешь из ванны, расслабленный, дремотный… А тут, после «гимнастики» с водой, верченья с самим собой, с огромным тазом, с уборкой после… — я вышел совершенно бодрый, напился чаю с твоим чудесным маслом, да еще часа полтора слушал стихи одного отчаянного поэта214, в конец меня доканывавшего, плохими же стихами! — и я был свежий — после таких стихов-то! — и скоро заснул, — в 12 ч., — и проснулся… в 11 с половиной —!! И с каким же наслаждением пил кофе, ел твое масло, — у меня и свое есть, но я _х_о_т_е_л_ — твоего! Ольга, Олёк, Ольгунок… я не могу без тебя, я замираю без тебя, я плачу… я _х_о_ч_у_ всегда быть с тобой. Я могу с тобой много еще дать… так во мне все горит и светится. Если бы обнять тебя..! Иногда мне кажется, что ты близко… что ты можешь приехать… каждую минуту, и я начинаю строить планы… Я всегда у твоих ножек, у твоих коленочек, кладу голову на них, смотрю в твои глаза… шепчу самое нежное, что в голову приходит, что тебя ласкает, — о, дивная моя Царевна! Как ты умеешь хорошо сказать, как ласково показать, как любишь..! Оля, я _ж_и_в_у_ю_ тебя люблю, хочу… дышать тобой хочу, твоим всем, всем существом, и земным, и — душою твоею бессмертной, _Н_е_б_о_м_ в тебе! Я чисто тебя люблю, и — пылко, знойно даже, жарко, страстно. Ты прости, это _н_е_ грешно, так любить, то — _н_а_д_о_ так любить… это — _д_а_н_о_ нам _т_а_к_ любить. Я счастлив, что твоя мама понимает, что «так нельзя же», — томиться только. Я вчера был радостно-тревожен, я _ж_д_а_л_ тебя! Странное такое чувство — близости. Ты, м. б. думала обо мне? Иногда мне кажется, — и страшно мне! — что нами играют злые силы. И опять эта острая боль при мысли, — зачем, зачем не случилось тогда, в Берлине, в 36 г., встречи с тобой?! Все было бы, м. б. иначе. Олюнчик, я послал о. Д[ионисию] книгу «Свет Разума», и — для мамы — «Няню из Москвы». «Пути Небесные» — только для тебя, милочка моя, ты, ты только у меня для них, и какую же Дари я сделаю _т_о_б_о_й! Ах, ка-ку-ю..! Ты отмахнешься, пожалуй, скажешь — «но какая же… до муки страстная!» Нет, до… светлого счастья — страстно-жадная! Я ее дам о-чень особенной, в нее теперь все, все будут страстно влюблены… — в _т_е_б_я, Олюнчик. И какое прекрасное тело дам ей! Я боюсь, как бы не переступить границ _м_е_р_ы, так