Ушла так _н_е_з_а_м_е_т_н_о… _т_и_х_о. Усыпил насмерть д-р Чекунов, подлец! Приступ мог бы пройти. За 1/4 ч. до конца Оля говорила матери Ива: «Ваничку, покормите, бедный измучился».

Должно быть ты не получила какие-то письма: я писал подробно о кончине Оли. Но мне тяжело писать об этом, больно.

[На полях: ] Прошу: завяли ландыши мои? забыла их? за что?! А я так старался… больно мне. В следующем письме расскажу «историю одного пера». Странная история.

Ах, тебе прочел бы!!! На днях я был на обеде у Серовых, и _к_а_к_ же читал «Каменного гостя»! Все трепетали, и — я! Да, мысленно _Т_е_б_е — _ч_и_т_а_л, да. Ты, ты во мне — всегда!

И откуда голос взялся? Гремел! и какую глубину почувствовал — новую! — в Пушкине! Это не то, что в Берлине я. Почему? Берлин мертвый. Вот, почему. Ольга, я знаю, каким бы артистом был! И все знают. Хвалюсь?

Фото домашние оставь у себя. Если бы ты подошла _т_о_г_д_а! Я знаю: я остался бы _т_а_м. Знаю.

Зачем извиняешься за какие-то пятна на письме? Хоть на дерюге пиши — _т_в_о_е_ — все дорого, все целую. Твой Ваня

96

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

30. I.42

Милый Ваня мой!

Кажется, наконец идет снова почта. Спешу послать, чтобы ты не волновался. Но как же мне тягостно на душе! Пойми, что мне твое «прощенье», твое — «из милосердия любви» не дадут покоя. Я вся изранена. Я твое из открытки 31.XII: «жду окончания повести жизни» — даже не поняла, — я думала, ты злишься, т. к. почтовое промедление принял за мое «ломание», нежелание писать дальше.

Ну, довольно. Безрадостно и тоскливо. Я многое должна решить. Многое будто бы и напрашивается ответом, но я пока что жду. Я еще хочу все, все твое узнать. Всю горечь выпить. Никогда не изорву открытку 31.XII. В ней же целая твоя сторона открывается! Я все должна знать!

И еще должна знать: почему у нас нет благостности, того покоя, который дает чудесный мир душе? Отчего? Я, я всему несу лишь огорченье!

Я должна это все проверить.

Не хочу дальше писать — боюсь «отравить» и тебя своим отрицанием. Я подожду твоих писем. Я посмотрю _к_а_к_о_й_ ты ко мне теперь.

Я стыжусь порой выражений нежности своей, своих чувств к тебе, к тебе, меня так обвинившему. Я стыжусь, что быть может ты меня назойливой, навязчивой сочтешь. Не знаю — какой!? И не хочу вот так писать, как сейчас, боясь _в_ы_н_у_д_и_т_ь_ у тебя сострадание, желание «извиниться». Ведь само по себе у тебя ни разу даже и сомнение не мелькнуло: «а что, м. б. я ее неправильно обвинил?» Понимаешь?

И до жути больно, что все это чудесное: ты, «Пути Небесные», свечи, ландыши… все это я не могла принять!

Сколько счастья влилось бы в душу со всем этим, не будь этих… обвинений!

Я не написала тебе ничего о _т_е_б_е… Ты удивлен, быть может огорчен. И это больно мне.

Но что я могу о… внешнем? Если ты — Душа… меня так больно оттолкнул?! Понял?

Конечно все, что ты о своих «смущеньях» пишешь — сущий вздор. Ну, если не хочешь встретиться, — твое дело! Я не хочу неволить! Ты счастлив и «вдалеке»! Я больше никогда об этом ныть не буду.

Я много об этом писала и давно.

Ах, Ваня, я так горюю: я хотела послать тебе теплый пуловер. Был случай послать. Достала с трудом материал, связала сама, но цвет был такой дикий (другого не могла достать — сиреневый (!)), что я отдала спешно красить. И вот обманули меня. Не прислали. Я телефонировала каждый день. Молила. Обещала тройную плату… все бесцельно. Обещали… и обманули. Еще есть слабая надежда до завтра… Не думаю, однако!

Лучше бы некрашеный послать тебе. Но я стыдилась, — сказал бы: «что за вкус у Оли?»

Ах, Ваня, пишу тебе, а как часто теперь боюсь ошибок — _н_е_о_б_р_а_з_о_в_а_н_н_а_я_ — я!

Ужасно всюду чувствовать себя прибитой!

Я доктору не напишу. Поблагодари его от меня за милое и такое подробное письмо. Я не хочу своим новым письмом принуждать его, беднягу, к «подвигу». Конечно бы я не обиделась, если бы он и не написал мне. Я и не ждала. Я благодарна была ему уж и за его любезность.

Кончаю, Ваня. Опять снег!

Ах да, почему у меня нет образования — я училась в советской школе — институт я же не кончила.

В советской школе мы только то получали, что сами себе отвоевывали. Днем я служила, а вечером училась. Ночью уроки готовила. Я хорошо писала в институте, но в советской школе изломали нас на новом правописании. За границей, я из протеста против большевиков сама постаралась «восстановить» старое правописание. Но м. б. многое забыла. Я тогда училась на медицинскую ассистентку, и так мало было возможностей. Но я хорошо образована по специальности. Т. е., я надеюсь! Я не хочу ничего «писать». Понимаешь, какая муть берет, когда читаешь необразованных? И я уж до твоего замечания это знала. Кажется тебе даже писала? Я не мню о себе больше, чем есть! Я не обижена. Но ты меня пригвоздил. Мне все больно. Не могу читать о Дари. Не пиши мне больше историю Даши! Я объясню почему, потом. Мы не должны были всего такого касаться. Я виновата.

Христос с тобой! Благословляю. Оля

[На полях: ] В Берлине я написала о «Лике скрытом».

Ничто меня не радует, т. к. ты — прежний мой… где ты? И потому уж ничто не радует. Я тронута «Куликовым полем». Спасибо! Еще не получила.

Не грусти — я все та же, что и прежде, к тебе!

97

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

I.II.42 12 ночи на 2-ое

2. II — 2 ч. дня

Оль-гулинька, так есть захотелось, — это о тебе-то думая! — что, за неимением — пока — тебя, один, один-на-один с ночью, заварил крепче чаю — очень хороший у меня! — душистого, и с таким вкусом выпиваю, с чудесным хлебом — комплэ[128], — как наш лучший черный, с маслом. Помни: прими антигрипаль! Я принял вовремя, и, благодарю Бога, не гриппую. И ешь селюкрин! Очень жду батюшку, упрошу его взять для тебя от меня лекарство, посылки с 5.I — не допускаются, никакие. Проси заехать ко мне, или я заеду. Угрею твоего батюшку, угощу, очарую, — вот увидишь. Добрые меня все очень любят,