мгновения… читала. Но, конечно мало… Все это ужасно. Но я ничего изменить не могла. Я так хотела ходить на семинар к И. А. и… не смогла. В трамвае я только могла читать что-нибудь, — было время. Поймешь м. б.? Тяжелая была жизнь. Я знаю мои пробелы. Мне теперь всего стыдно. Да, я боюсь тебе себя показать теперь. Я так мало знаю!.. Мне горько до слез. И жизнь уходит. И нет ничего!

Пойми же меня! Хоть немножко! Получил ли мои письма от l.I180? Мне стыдно за мою там подпись. _Н_а_в_я_з_ы_в_а_ю_с_ь?! Нет, не навязываюсь. И никогда так не чувствовала. А теперь боюсь, после твоих писем, тех, от 31-го XII и 2.I181. Напиши все! Хочу приласкаться, но стесняюсь. Я не «ломаюсь», а правда это! Люблю тебя очень! Когда я пишу «целую», то — «оглядываюсь» теперь. Оля

[На полях: ] Я так несчастна! Жду ответа.

Хочу вернуть непосредственность мою к тебе! Люблю тебя! Поверь!

Сознавая свою «необразованность» я робею писать. Я вообще как-то пришиблена. М. б. и не смогла бы писать, все бы «думалось»… Я же это всегда знала, что мне «учебы» не хватит. Я же тебе и раньше писала. Я потому и не рисовала. Для всего нужно образование. Нут, уж и без меня много кого! Куда нам «с суконным р. в калашный[113] ряд».

88

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

22. I.42

Только сегодня твои письма от 1.I[114]. Олюша, сегодня послал на Сережу заказное тебе182 — на твое письмо от 17 и другое от 17-же183. Оно тебя успокоит. На все ответил и воспел тебя, мою Чистую, мою Святую Икону. «Куликово поле» завтра закончу перепиской и вышлю письмами. _Х_о_ч_у, чтобы знала его. Какой от тебя Свет — мне! какая Жизнь от тебя — мне! Хочу быть крепко с тобой, до конца. Любить тебя до последнего стучанья сердца. Хочу говеть с тобой, глубоко, светло, по-православному. Хочу с тобой принять Св. Дары, — и светиться светом твоим, Оля. Чистая моя, моя невеста, мой цвет весенний, моя _с_и_л_а_ Духа! Как я счастлив, что ты — вознесешь Дари! Я тебя в ней нашел — а ты себя узнала, — твое волнение, когда _в_с_е_ прочла! Узнала… А я тебя учувствовал, не видя в жизни ни тебя, ни Дари. Она — _в_с_я_ — творческая, почувствованная мною, что _д_о_л_ж_н_а_ быть _т_а_к_а_я. И — Ты — пришла _т_а_к_а_я, лучше, чище, сквозистей, — о, мой фарфор[115] нетленный! Сколько во мне ласки для тебя, и какой жаркой нежности. Ах, как сладко _т_а_к_ любить и — дождаться. Этим и живу, Тобой — и верю.

Твой Ваня

Как хочу у всенощной с Тобой, и идти по снегу.

С воскресенья начну II ч. «Путей». Во-имя Твое. Все готово.

89

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

22. I.42

Милый Ванюшечка!

В тоске я неизъяснимой по тебе! Здоров ли ты? Я исхожу тоской, задыхаюсь, не могу жить. Отчего все так мучительно?!

Зачем нужно было этой моей проклятой «повести жизни» все так испортить!? Я молю Бога просветить меня, все одолеть…

Я вчера писала тебя, но все — не то! И глупо мое письмо вышло. К чему говорить о доверии ко мне «всех прочих» — ведь ты-то и этому можешь не поверить. У меня опускаются руки!.. Мне С. М. С[еров] писал. Поблагодари его от меня. Я ему самому ничего не пишу, т. к. не хочу обязывать его ответом. Он не любит писать. Поблагодари и скажи, что я никогда бы не обиделась, если бы он мне и не ответил! Ванечка, я ничего не могу читать. И твое. Я не могу подарить маме «Пути Небесные» — ни те, ни другие. Ты их у меня взять хочешь? Как это больно мне! Недостойна? Знаешь, я часто прежде (вот когда ты думал, что я «порхаю»), плача спрашивала: «зачем только я родилась?!» Я и теперь это спрашиваю. Я не хочу и не могу ничего дать миру. Я — балласт. Я никому не нужна такая, как я есть. Ты меня не знаешь! Никто не знает! Для чего я живу? У меня никогда нет радости жизни! Я хотела бы уехать, чтобы быть одной. Оля

[На полях: ] Я убита твоим «обвинением». Смогу ли изжить? Хочу, молю Бога!

От тебя нет писем. Люблю тебя, — помоги мне!

Я здорова.

90

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

10 ч. вечера

22. I.42[116]

Иван, я не могу больше выносить этой муки! У меня нет ни слов, ни умения, ни чувства больше. Я — убита! Пойми!

Я страдала все это время. Сегодня я будто удара какого-то ждала. Писала тебе, отнесла на почту и там же еще открытку написала, что мне особенно тяжело сегодня. Все Милости Божией ждала — хорошей вести твоей. И вот: 2 письма от 16-го184. Ужас, Ваня! Я молю тебя: если ты не хочешь, не можешь, не станешь видеть свои собственные _в_ы_м_ы_с_л_ы_ именно вымыслами, — будешь и дальше меня терзать, то… не пиши мне совсем лучше! Я боюсь твои конверты открывать!

Чем, чем мне уверить тебя, что все твое обвинение мне — _К_Л_Е_В_Е_Т_А!?

В Берлине был случай с одним знакомым дальним, отцом семьи, хорошим, честным человеком, служившем в банке, — случилась кража, большая. Его зовет директор (друг его!) и спрашивает о… краже, но очевидно так, что того передернуло. Было перед Рождеством… Дня 3 «держался» директор так, что _н_и_ _д_о_в_е_р_и_я, ни прямого _п_о_д_о_з_р_е_н_и_я. Наконец этот служащий прямо говорит: «что же Вы меня что ли подозреваете»? Тот поднял плечи. Улики. Какие-то улики подыскали. А потом, при фантазии пошло как по маслу. В сочельник то же. Косые взгляды. Пробовал служащий горячо «уверять». Не помогло. Мямлят, — ни веры, ни безверия, мутят. И вот: — пропал этот служащий. 4 дня пропадал. А на 5-ый полиция нашла его труп в Grunewald’e[117] — удушился носовым платком в лесу. Нашли записку: «перед смертью никто не может лгать, мне не верят, у меня семья, для которой я должен оставить мое честное имя, — пусть смерть моя докажет, что я не вор». В банке была сумятица. К директору явился помощник бухгалтера и принес, украденные им тысячи.

Я не могу этого сделать, я не хочу душу губить.

Я верю. Я вся — смута. Что же ты этого доказательства хочешь? Я понимаю, теперь понимаю все отчаяние бедного этого знакомого.

Я умоляю тебя! Не знаю, смогу ли я вообще еще