матери другой ученицы «выговор» сделала. И это была к сожалению одна русская, еще! «Выговор» был очень тонкий, но та его поняла и… сама потом мне же помогала. Благодарила после. Меня туда потом приглашали и оказывали «уважение». До шефа моего (ненавидимого мною и посегодня) все знали отлично, что в вопросах известного порядка я — кремень. О шефе я тебе писала. Он знал, что я его ненавижу. Не знаю, почему. С первого взгляда. Я ему никогда не льстила, как все это делали. Он очень был умен, бестия, чудно все понимал. Но я тебе уже рассказала, как «посадила» его на место.

И когда кавказец «бесился», и однажды жена шефа, бывшая у меня в лаборатории, случайно слышала издевательский телефон[108] кавказца, дающего мне работу вроде «решетом воду носить», чтобы только пригвоздить меня к клинике, услыхала все хамство его, — она сейчас же пошла к мужу, прося положить всему этому конец.

И вот тогда, мне шеф, этот… таракан (так я его звала дома, не желая имени произносить) говорит мне: «…Вы же его мужское самолюбие… verletzt[109], — а… почему? А впрочем, Вы из того века, таких-то и не найти еще. Надо жизнь брать проще». Я его еще пуще возненавидела. Жена другого доктора говорила мне, плачась на ветреника-супруга: «Subbotinchen, die Frauen sind auch zu toll, ich wurde zu keiner, ausser Ihnen, Vertrauen haben. Selbst mein Mann hat gesagt: vor S. beuge ich meinen Kopf»[110].

Но почему же ты не видишь, не чувствуешь?

Ах, эта моя порывистость! Оттого и некоторая «шалая нотка», оттого я вдруг сорвусь и запою какой-нибудь «Schlager»[111].

Я иногда ужасная дура. Ну, не знаю почему. Тогда люблю цыганщину. Лихость какую-то! Вдруг накину на себя что-то, мне совсем чужое. Но это — не мое! Ну, как иногда с сильной досады, начнешь смеяться… Помню было: масса работы, и уже к концу приносят еще и еще. Мы все злиться стали на одного врача-беспорядника, что задержал долго работу. И только что кончили, уже на 3 ч. опаздывая, как вдруг опять в дверях… этот же с еще работой… Мы так и ахнули все. Руки опустились. Сели и стали… хохотать… Рукой махнули на досаду! Ну, вот так и тут! Я не знаю, что это такое! И. А. не понимал, что я могу слушать, например, Вертинского. Он его никогда не мог бы слушать. А я… иногда. Но если ты бы запретил мне, то я бы не огорчилась. Мне это не нужно! А так, между прочим. Как глупость. Но я буду исправляться. Мама тоже Вертинского не любит. Мама вообще многое в моих «глупостях» не понимает. Всю мою «иррациональность». Хоть так выражусь. Я совсем это не причисляю к глупостям. Я просто создаю себе миры… всякие. Но я уверена, что ты-то все бы это понял и многое бы даже оценил. Потому, что это и твое! Я вовсе не мондэн[112]. Я не люблю все это! Но я хочу знать, что если бы захотела, то и смогла бы быть ну, не мондэн, но не отсталой, понимающей, этот мондэн. Не могу объяснить! По-моему натуры художественные должны, оставаясь собой, уметь все понимать! М. б. потому, у меня и кажется это «вывихом»? Я не художница в большом смысле, но что-то такое во мне есть. Какой-то вихрь вдруг набегает на меня, кружит, но не закруживает, никогда! У меня много _с_и_л_ы! Да, да, Ваня! Я раньше думала, что это _р_а_с_с_у_д_о_к. Нет, это что-то глубже! Рассудок — какое-то нечто холодное, да! Ванечка, как просто было бы обо всем говорить, а не писать!

Ванечка, как я страдаю. Я когда-нибудь тебе все расскажу, как и что со мной было! Ужасно! (Т. е. вот теперь, после твоей открытки 31 дек.) Как ты меня измучил! Ваня, я тебя безумно люблю!

Ванечка, не грешно! Я боюсь теперь всякого проявления себя, ты «загнал» меня! Ах, нет, тебе все можно, все могу сказать! Ванечка, солнышко… Я тебя так скоро нашла. В ночь на 11-ое я вдруг поняла. Чуть дождалась утра, побежала к книжной полке и стала искать, и… нашла! Но я не могла тогда принять все так, как хотела бы. Я вся была изорвана. Ванечка — ты — чудесен!

Не смей глупости говорить о себе!

Я совсем не «выдумала своего Ваню». Какой вздор!

Я все понимаю, я чувствую все, что ты пишешь о встрече нашей. Но я не согласна с тобой! Откуда у тебя все эти… комплексы? Иначе не могу обозначить твой вздор! Ты для меня — все! Пойми же! Чего «пересиливать»? Какое «смущенье»? И о Сереже тоже! Сережа тебя, не знаю как, любит! Знаешь, однажды что он сказал? «Ну, какой же он чудный парень!» Ты понимаешь, — это «парень» — ласка, а не грубое панибратство! Это когда ты грушу прислал в варенье! И потом много, много. Мама знает, что мы хотим увидеться. И сама мне сказала: «все надо постараться сделать, чтобы встретиться вам, нельзя же так!» Но я все же могу вдуматься в твои чувства. М. б. я тоже такое бы подумала. Только — это не верно! Совсем по другой причине и я бы хотела лучше быть у тебя. Был бы мир одного из нас, что-то свое, насиженное, уют. Но я в отчаянии, что мы бесконечно долго будем разъединены! Ужасно это! Ваня, здоров ли ты? Берегись! Холод какой! Я сплю при — 2–3 °C. Вода мерзнет. Все время уходит на борьбу с холодом и мышами. Масса их. Всюду! Проели у меня меховое пальто новое (м. б. я умру? Кажется такая примета есть?!) за несколько часов. Стаями бегают. Я их боюсь, гадливость такая! За 1 неделю удалось 25 шт. убить. В моей комнате потолок в 3-х местах прогрызли. Ваня, я не могу писать, творить! Я с ужасом вижу, что нет времени. Что мне делать?! Я мотаюсь целый день. Да и негде. Все сидим в одной комнате, где тепло и светло. Я так не могу! А мне хочется. У меня много в душе всего. Но как я мало знаю… всего! Как мне больно, вот коснусь того… что… «необразована». Да, это… верно… Но вспомни жизнь мою. Школа… какая? Утром служба за паек, чтобы не дохнуть, а вечером «школа». А за границей? Я у сна крала часы, ах нет, минуты, для подготовки к экзамену, к необходимому. А потом, в короткие