увидимся, — будем верить. Цени каждый миг, не смущайся, загадывая на Евангелие, а читай все. Евангелие — не Оракул. Молись сердцем Пречистой. Целую. Твой Ваня

Открытку 31.XII — разорви. Я ее отсек. Я люблю тебя, чистая! Дай конец поездки с шефом.

85

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

17. I.42[105]

1 ч. дня

Милый Ваня мой, дорогой мой, светик!

Измучилась я все это время. Наконец написала тебе. С мукой в душе писала. Я заболела, Ваня, от всего этого. Уж лучше и не говорить…

Страдаю о тебе, о твоих муках.

Слушай: я кляну себя за все мои «поцелуи», за эти «факты»174. Но молю тебя: уверуй, что это не так, как ты изобразил!

Это не было «порханье». Никогда. Вся моя трагедия была в том, что я слишком возвышенно, небесно искала «его». Ну поищи в письмах (кажется в одном от 30.Х175) о том, что идеалом мне представлялось «любить по письмам, только душу». Ваня, я всегда такой и оставалась!

Меня никто не целовал до «N.» (почему буква? — все бы тебе устно рассказала, — я никогда не боюсь, спрашивай обо мне кого хочешь!), а когда поцеловал в губы, он это сделал, то мне противно было! Ей-Богу! Я его не оттолкнула, боясь оскорбить. Я же, идиотка, Крест взяла спасения погибающего. Вся жизнь моя была — парение Духа, искание святого! Клянусь тебе! Ей-Богу! Ты еще не знаешь меня, какое пылкое у меня воображение, какие бывают порывы! Я из порыва на костер могу пойти за свое! Я из этого же «порыва жертвы» около «N.» сама себя убивала. Пойми! А ты клеймишь!

Он в «доказательство того, что я ему не только сестра милосердия» (чувствовал, видимо, мою жертву) требовал от него, туберкулезного, есть конфеты! А когда я не ела (Я не могла, меня тошнило. Мне был уж он противен!), устраивал скандалы. Сцены. А все эти доктора… Ваня, умоляю тебя, не пачкай меня!

Незаслуженным не пачкай!

Я никогда не «порхала». Я 3 года с «N.» сидела, ни на кого не глядя. Ваня, я — верная! Мне трудно это сейчас сказать, — ты меня упрекнул, — но это правда так! Я по природе своей мучаюсь двойственностью. У меня нет двойственности. Я не могу уверить в этом, но это так!

О кавказце и хирурге не хочу говорить. Это же — песок! Ничто. Кавказец — ценность как врач, как добрый врач! _О_б_а_ они знали, что ничего не добьются. У меня не было колебаний! М. б. страстность моя общая (не любовная) увлекла меня _и_г_р_о_й, но не этой «особливо-женской», не «пониже поясницы». Ваня, я тебя Богом заклинаю, — не думай так!

Я 3 дня лежкой лежала, плача, что в «святом» и «целомудренном» Д. — увидела обычного медика. Они все такие! Я же писала, что «Вы и не представляете, что такое медицинский мир». Помнишь? Я рыдала, что мечты свои в него воплотила. Наши его все любили. Я не хочу, чтобы не делать тебе больно, «их» выгораживать. Но Д. мог очаровать. И всегда у меня одно — религиозность. Я его за это полюбила (?). Остановилась на нем. Мне больно было «разбитое мое корыто». И это «сало» как ты сказал, — меня же благодарил, что «не далась, что показала, что есть же еще девушки, способные вытащить и такие черные души из ада». Я устно все бы тебе рассказала. Всю борьбу. Ты понял бы и увидел, что именно и только парение Духа вело меня всю жизнь. Что поэтому я разбивала часто лоб.

Д. сам сказал, что «почувствовал во мне совсем другое, не посмел привычно завлекать». Он самой мне хотел предоставить и, злясь, в душе благодарил. Это был человек, не только сало.

Я не хочу, не буду оправдываться. Но говорю только, чтобы поверил, что и это «сало» — оценило, почувствовало сущность. Эти мои цветы на горе… Это же — исповедь моя тебе! Пойми! Не заклеймишь же ты Тоничку, томящегося неведомым?! Точно то же было! Но когда я бывала с Д. вместе — я вся робела. Я сама себя и от себя как будто «ограждала» этой робостью.

Я никогда не могла «сомлеть». Я вся была струна. И это всегда так. Вся — начеку. Я все бы тебе устно объяснила. И ты бы понял. Когда Д. хотел было на мне жениться, то я сказала: «нет, когда-то давно, Вы сказали, что моя любовь (т. е. Олина) — глупая, несуществующая, что право на жизнь имеет любовь только вся, полная, независимо ни от чего, — это оскорбило меня…» Я любила, или хотела любить очень уж небесно. Клянусь. Откровенность Д. меня отвратила, казалась цинизмом. Понимаешь, то самое, о чем говоришь ты. Я не почувствовала у него тогда этой «полноты», а только его понятие о любви. Потому и мучилась. Ах, все не выходит! Ну, поверь же! Были полосы, когда Д. ударялся в молитву… удивительно. Батюшка наш176 тоже «сватал» нас по-своему. Батюшка его очень любил. И тогда Д. бывал примиренный, тихий и душевный. И тогда-то я сама того не замечая снова его «творила». Верила своим образам! Вот откуда «отталкивания»-«притягивания». Настолько у меня не было этой «особливо-женской манеры», что я умышленно себя уродовала, чтобы Д. не утратил примиренности, чтобы узнать его душу. Я не выносила этого элемента «пониже поясницы». Клянусь! Мне тошно от таких дам, когда вижу! Ей-Богу! С Георгием177 была какая-то «аскетическая любовь». Он не по подлости, не мог жениться. Это сложно. Он не у бесов был. Его дядя был публицист178. И не играет никакой роли, — только то, что в 10-летнем племяннике пробудил интерес изучить все самому. Г. — не имел денег (капитала) и отец ему не давал ни гроша. Он сам создал себе большую карьеру только трудом. Его трагедия — зависимость от государства, именно в силу взятых денег на учение и карьеру. Он не любил кутежи. Был очень робок и скромен. Познакомился с отчимом на лекциях последнего.

Г. не искал «тургеневской девушки», но просто с современными [людьми] ему было не по себе. Когда он был в церкви, он не знал еще, буду ли я. Служили по 2 всенощных на Рождество Христово. Вечер у дипломатов — не американских, а немецких. Моих друзей. О том, что Г. не смел на мне жениться, оставаясь тем, чем он был, он сказал моим родителям и… мне… Он не обманывал. Г. проклинал себя и не считал себя «достойным» (его выражение)