– А вернулся, кстати, только сутки спустя, – нахмурился Грених. – Вы его спросили, что он сутки делал и где был?

– Искал Кошелева, что он мог делать. Я его видел, даже дважды: и на кладбище, и поблизости от фабрики, – бросил за спину Плясовских, и мотоциклетка взялась с места. – Мы к полуночи уже оставили мысль найти покойного, а он сказал, что будет дальше искать. Ну я настаивать не стал.

Грених поджал рот от недоумения.

– А вам не показалось странным, – встрял Домейко, с наивным ожиданием глядя на Грениха, – что Агния Федоровна встревожилась, услышав весть о том, что Дмитрий Глебович… повесился?

– Домейко, ты что, самый умный? – отдернул его Плясовских. – Она на вести об отце Михаиле так… И что ты меня перебиваешь! О чем я говорил? А, вернулся, значит, Зимин и стал требовать преосвященного Михаила. И чтоб именно его, других священников не хотел. Только ему, кричал, откроюсь. За ночь поисков головой тронулся. Что он мог сказать архиерею? Не думаю, будто что важное, фантазиями своими темными делился небось. Это осталось ведомо только самому архиерею. Я б того допросил с пристрастием, но не могу… Архиерея мы тоже лишились…

Грених обомлел.

– Что ж вы с этого не начали! Умер? Как?

– Не умер, – вздохнул начальник милиции. Грохот мотора стал ровнее. Облака дыма рассеялись. Мимо мелькали деревья, заборы, плетни, стены домов, пустых контор, складов и неработающих магазинов. – Немного не в себе он или симулирует, черт его знает. Увезли в Вологду, в больницу, врачи, однако, дали свой вердикт – перебрал, видно, с эфирами, с иконописью своей. Келью в мастерскую превратил. А дышать всеми этими красками, лаками долго не рекомендуется… Нашли его в глубоком обмороке дней пять назад.

Грених невольно потянулся к горлу и кашлянул. Да уж. Не просто «не рекомендуется», а «строго противопоказано». Мотоциклетку подбросило.

– Откачали. Он сразу объявил, что уходит в схиму, станет отшельником, – продолжал Плясовских, рассказывая пустынной дороге перед собой. – Говорил много нелепых вещей, мол, видит кровь, много трупов, и брат на брата, и жизнь без Христа и без царя-батюшки. Идиот, все думает, он под крылышком царя своего батюшки. Наместника монастыря, архимандрита заставил бумагу подписать, что он, мол, отказывается от завещанных бывшей помещицей Кошелевой земель. Можно подумать, имеется в этом юридическая надобность. Монахи его дважды с колокольни снимали, лез с жизнью кончать. Как придет в себя, вот тогда-то ему худо будет. Речи его вся больница слышала.

– Арестуют теперь? – вздохнул Грених.

– Конечно! Думается мне, он и осквернил могилу по своим каким-то религиозным мотивам, а сейчас шута городит. Я на него сразу тогда подумал. Вот как он вбежал в ледник тогда со встревоженным лицом и начал говорить про неведому болезнь Карлика-то нашего, стал настаивать не резать его, так сразу же во мне мое чутье взыграло. Ага, подумалось, дело нечисто. Подпоил чем-то Карлика, чтобы прямого наследника с дороги убрать. Я прощупал его на предмет алиби. Все время он проводил в своей келье якобы за работой. Но никто точно подтвердить этого не может. Так что – нет алиби, добро пожаловать за решетку.

Колеса мотоциклетки прочертили три черных линии у крыльца уже знакомого Грениху здания редакции «Правды Зелемска». Плясовских заглушил мотор.

Теперь двери газеты были раскрыты. Печатники, удрученные горем, понурые, еще сонные, молчаливые и одетые наспех – кто в пальто поверх ночной сорочки, кто в одеяле, стояли на улице, видно, начальник милиции распорядился во избежание кражи улик и создания лишних следов никого внутрь не пускать. По лестнице, ведущей из библиотеки на второй этаж, гулял сквозняк. Дверь в каморку секретаря была распахнута. И как-то необычайно светло было в ней, приветливым потоком свет лился в коридор, лизал стены и достигал ступеней – оказалось, узкое окно было распахнуто настежь, бумазейная штора трепыхалась на ветру. На конторке по-прежнему стояла печатная машинка Кошелева, на полу были разбросаны листы бумаги, их трепал сквозняк, иные переворачивал, возил из стороны в сторону, забивал невидимой рукой под конторку, под кровать. Добрая куча сбилась на стопках книг, стоящих прямо на полу. Оконный проем выходил во внутренний двор – пустынный в сей утренний час, внизу ветер носил от стены к стене несколько страниц.

Зимин висел на полосатом шерстяном шарфе на ручке двери, ведущей в уборную, подбородком прижимаясь к груди, лица почти не видно, лишь поседевший затылок. Висельнику не хватило высоты, поза его была какой-то нелепой, полулежащей, с неуклюже вывернутыми запястьями, на одной алел начавший затягиваться рваный порез, на другой – старый ожог, будто кто хватал его за руку теми медицинскими перчатками, прежде основательно вымазанными в кислоте. Грених ранее его не видел из-за длинных рукавов толстовки секретаря. Теперь рукава были засучены по локоть. Вся одежда Зимина по-прежнему несла следы борьбы: какие-то неровные порезы, пятна крови вперемешку с грязью.

Грених нагнулся разглядеть лицо. На лбу алел свежий ожог, такой же был и вокруг рта, будто Зимин хлебнул кислоты, заплескал лицо, пролил ее на руки, а потом утер лоб. На старых обоях виднелись царапины, а под ногтями Зимина – забившаяся обойная бумага. Он сбил себе пятки в кровь, видно, колотя ими по плинтусу. Казалось, кто-то насильно затянул на шее секретаря петлю и удерживал его в таком положении до тех пор, пока тот не перестал биться, а после оставил висеть в широкой петле.

Начальник милиции стоял в дверях, не решаясь войти, с затаенным ожиданием следил за Гренихом.

И тут в мыслях Константина Федоровича сквознуло сомнение. Может, предыдущий случай с Кошелевым научил профессора не доверять покойникам, может, ширина петли обнадеживала – а петля была с виду неподвижная, узел незатейлив. Он разглядывал Зимина все пристальней, затаив дыхание и отчаянно ища признаки жизни. Лицо повешенного посинело от воздействия удавки, кровь хлынула вниз, но над бровью отчаянно билась лобная ветвь поверхностной височной артерии.

Грених тотчас бросился снимать Зимина с петли, на ходу крикнув начальнику:

– Скорее, нож! Нож!

Плясовских щелкнул своим перочинным ножиком, и удавка была тотчас перерезана.

Шерстяной шарф – не самый удачный предмет, чтобы с его помощью кончать с жизнью, нет необходимого скольжения и плотности в этом виде ткани, к тому же узел остался на затылке, а под подбородком образовалось широкое шерстяное ложе. Все, чего секретарь добился, – довел себя до легкой степени асфиксии и потерял сознание. Как, должно быть, ему было неприятно умирать. Шарф давил на хрящ гортани, вытягивал шею, рвал сухожилия – удушал так же медленно, как заглатывает свою