Ицхак Штерн, работавший в конструкторском бюро административного корпуса Амона Гета, был поклонником энциклопедического ума Левертова. Еще в блаженные довоенные дни Штерн и Левертов на досуге могли подолгу просиживать в компании друг друга за стаканчиком медленно остывающей гербаты, обсуждая концепцию истинного мира в таоизме, влияние зороастризма на иудаизм – или наоборот. Беседы с Левертовым на темы сравнительной религии доставляли Штерну неизъяснимое наслаждение, недостижимое ни при каких обстоятельствах в разговорах с самоуверенным Оскаром Шиндлером, хотя последний и был весьма охоч потрепаться на те же темы.

Во время одного из визитов Шиндлера в Плачув Штерн сказал ему, что, если Левертова не удастся перевести на «Эмалию», Гет непременно пристрелит его, поскольку Левертов слишком бросается в глаза и иначе не может – уж таков способ его существования. А Гет как раз неравнодушен к подобным людям: они для него составляют особый класс мишеней – первого сорта.

И Штерн поведал Оскару о том, как Гет пытался убить Левертова.

В лагере Амона Гета к тому времени содержалось тридцать тысяч человек. Неподалеку от аппельплаца, рядом со старым еврейским моргом, ныне превратившимся в конюшню, разместился и лагерь для польских военнопленных, вмещающий одновременно до тысячи двухсот человек. Обергруппенфюрер СС Крюгер был столь удовлетворен результатами инспекции нового быстро растущего лагеря, что представил коменданта Гета к повышению сразу на две ступеньки по служебной лестнице СС – к чину гауптштурмфюрера.

Точно так же, как из Польши, евреев сгоняли в Плачув и с востока, из Чехословакии, пока на западе – в Аушвице-Биркенау и Гросс-Розене – для них готовили новые приемные пункты. Иногда население лагеря разрасталось до тридцати пяти тысяч человек, и на аппельплаце яблоку было негде упасть. По этой причине Амон частенько «прореживал» ряды старожилов, чтобы освободить пространство для новоприбывших. Шиндлеру был известен «эффективный метод» коменданта: тот просто приходил в учреждение или цех, выстраивал людей в две шеренги и одну из них выгонял наружу. Там их забирали и отводили в австрийский форт, где происходили расстрелы, на станцию Краков – Плачув – с тем же исходом, или, как это было принято осенью 1943-го, – на железнодорожные пути, прямо к стенке бараков СС.

Как раз о такой процедуре Штерн и рассказал Оскару.

Несколько дней назад Амон забрел в металлообрабатывающий цех на фабрику. Надзиратели встали перед ним навытяжку и коротко отрапортовали о положении дел (одно неверное слово могло стоить им жизни).

– Мне нужно двадцать пять рабочих-металлистов, – объявил Амон надсмотрщикам, как только те закончили отчеты. – Двадцать пять, и ни одним больше или меньше. Укажите мне тех, что посноровистей.

Один из надсмотрщиков указал на Левертова, и рабби пришлось присоединиться к шеренге «избранных». Никто заранее не знал, какой шеренге придется куда идти, но до сих пор вернейшим способом остаться в живых было – попасть в число специалистов.

Отбор продолжался.

Левертов отметил, что цех с утра подозрительно пуст: вероятно, многие рабочие были предупреждены о предстоящем визите Гета и предпочли перебраться на швейную фабрику Мадритча, где попрятались меж тюков ткани или изображали ремонтников ткацких машин. А сорок – или около того – зазевавшихся теперь были построены в две шеренги меж скамейками и токарными станками. Все они были безумно напуганы, но шеренга покороче, казалось, была обречена.

И вдруг паренек лет шестнадцати – девятнадцати, стоявший среди этих обреченных, не выдержал и крикнул:

– Но, герр комендант, я тоже специалист!

– Да, милый? – промурлыкал Амон, извлек свой служебный пистолет и, подойдя к мальчику, выстрелил ему в голову.

С жутким грохотом и эхом парнишку отбросило к стене. Он мертв, успел понять оглушенный, ошарашенный Левертов и без сознания рухнул на цементный пол.

Ставшая еще более короткой шеренга уже маршировала к железнодорожному депо, тело мальчика увезли на тележке на холм, пол был вымыт, токарные станки вновь включены.

А перед мысленным взором Левертова, обтачивавшего дверные петли на своем рабочем месте, горели огненными литерами слова, которые он успел прочесть во вспыхнувших на мгновение глазах Амона, когда он смотрел на него: «Вот он!» Рабби казалось, что мальчик своим внезапным криком лишь на время отвлек Амона от самого Левертова – мишени куда более желанной.

Прошло несколько дней, рассказывал Шиндлеру Штерн. Амон, вновь явившись в цех к токарям, обнаружил его переполненным и принялся самолично отбирать кандидатов в форт и на транспорт.

Наконец он подошел к рабочему месту Левертова. Тот его ждал. Рабби даже ощутил запах лосьона после бритья, исходящий от Амона. Он видел накрахмаленные манжеты рубашки Амона – комендант обожал роскошные вещи.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Герр комендант, – ответил Левертов, – я делаю петли.

– Сделай одну прямо сейчас, – приказал Амон.

Он достал из кармана часы и засек время. Левертов мгновенно обточил петлю, его пальцы подгоняли металл, торопили станок. Уверенные, натруженные пальцы, гордые своей сноровкой. Отсчитывая про себя время, он выточил деталь всего лишь, как ему показалось, за пятьдесят пять секунд и позволил готовому изделию упасть к его ногам.

– Еще одну, – скомандовал Амон.

После первой скоростной попытки рабби почувствовал себя уверенней и спокойней, и примерно через минуту еще одна готовая петля скатилась к его ногам.

Амон перевел взгляд на кучку ранее изготовленных деталей, что-то прикинул в уме.

– Ты работаешь здесь с шести утра, – процедил он. – И ты можешь работать в том темпе, который только что продемонстрировал мне. И при этом сделал так мало деталей!

Левертов понял, что только что своими руками подписал себе смертный приговор. Амон вывел его на открытое место, но ни один из заключенных не осмелился даже оторвать взгляд от рабочего места.

Зачем? Чтобы увидеть – что? Дорогу к смерти? Но ведь дорога к смерти проходила в Плачуве повсюду.

Снаружи, в мерцающем полуденном весеннем воздухе, Амон подвел Менашу Левертова к стене цеха, сжал его плечо и достал пистолет, из которого два дня назад убил мальчика.

Левертов моргал и смотрел, как другие узники торопливо волокли и складывали какие-то материалы, стремясь как можно скорее скрыться из виду, и наверняка думали: «Мой бог! Левертову конец».

Про себя он шептал молитву «Шма Исраэль» и слышал, как потрескивает механизм пистолета. Однако за характерным скрипом трущихся друг о друга металлических деталей не последовало ожидаемого грохота, а всего лишь щелкнуло, а потом еще раз – так щелкает бесплодная зажигалка, бессильная породить огонь. И подобно раздосадованному курильщику, с тем же обыденным бытовым раздражением, Амон Гет извлек обойму из пистолета, встряхнул ее, вновь вставил на место и выстрелил.