Грюн схватил заключенного, а инспекция двинулась дальше по заводу. Кто-то из рабочих механической мастерской влетел в кабинет герра директора и сообщил о происшествии. Шиндлер с грохотом слетел по лестнице и выскочил во двор, где Грюн уже ставил Ламуса к стене.

Оскар заорал:

– Здесь у вас нет прав! Я потом не смогу заставить своих людей работать, если вы начнете тут стрельбу. Я выполняю военные контракты высшей степени срочности!

Он пустил в ход все привычные аргументы, дополнив их упоминанием имен генералов, которым тут же будет доложено о Грюне, если тот сорвет выпуск продукции на «Эмалии».

Грюн был человеком хитрым. Он знал, что инспекция уже углубилась в цеха, где грохот прессов и шум станков перекрывает любые звуки, исходящие – или не исходящие – снаружи. Ламус был такой мелкой сошкой для Гета и Йона, что никакого последующего расследования проводиться не будет…

– А что я за это получу? – спросил эсэсовец Оскара.

– Бутылка водки устроит?

– Конечно!

За «рабочее время» – расстрелы из пулеметов во время акций, ежедневные массовые казни на Востоке, когда людей убивали сотнями, – команде карателей полагалось по пол-литра водки в день. Парни из взвода скидывались и все вместе выпивали за ужином. А тут герр директор предлагает ему втрое больше за небольшое отступление от приказа!

Шиндлер оттащил Ламуса от стенки и толчком отправил его подальше.

– Проваливай! – рявкнул Грюн незадачливому тачечнику.

– В конце проверки вы получите бутылку в моем кабинете, – сказал Оскар.

Так же Шиндлер поступил, когда гестапо проводило обыски в поисках поддельных документов и нашло фальшивые свидетельства об арийском происхождении на целую семью Волфейлеров – мать, отца и троих взрослых детей, всех работавших на «Эмалии». Двое гестаповцев явились на Липовую, чтобы забрать семью для допросов, после которых из тюрьмы они прямиком отправились бы на Чуйову Гурку. По истечении трех часов, проведенных в кабинете Оскара, оба они с трудом спустились по лестнице, хватаясь за перила, полные благодушия, получив основательную порцию коньяка и приличную сумму наличными. Изъятые документы остались лежать на столе у Оскара. Он порвал их и бросил в огонь.

Следующими были братья Данцигеры, в одну из пятниц случайно поломавшие пресс. Донельзя смущенные, ребята смотрели честными местечковыми глазами на машину, которая остановилась с громким треском. Герр директор находился в отлучке, и этим воспользовался кто-то из заводских стукачей: он сообщил о Данцигерах администрации Плачува. Братьев забрали с «Эмалии», и было оповещено, что на вечерней перекличке их повесят на аппельплаце в Плачуве: «Обитатели Плачува станут свидетелями казни двух саботажников». Данцигерам, ждавшим казни, оставалось только уповать на своего иудейского бога.

Шиндлер вернулся из деловой поездки в Сосновец только к трем часам дня в субботу – за три часа до казни. Сообщение о приговоре уже лежало у него на столе.

Он сразу же помчался в Плачув, прихватив с собой коньяк и несколько вязок сосисок. Припарковавшись около административного корпуса, он нашел Гета в его кабинете и выразил удовлетворение тем, что не пришлось отрывать коменданта от послеобеденного сна. Никто не знал, какая сделка состоялась затем в кабинете Гета, этого ближайшего родственника Торквемады, – в кабинете, в стенку которого был вделан рым-болт: к нему привязывали заключенных во время экзекуций, в ходе которых они получали Амоново «научение». Но, конечно же, Амон не удовлетворился только коньяком и сосисками. Это ясно, хотя бы потому, что его возмущение из-за поломки принадлежащего рейху пресса после посиделок с Шиндлером исчезло, и в шесть вечера, когда должна была состояться казнь, братья Данцигеры, разместившиеся на бархатных сиденьях лимузина Шиндлера, вернулись в столь желанную им скученность «Эмалии».

Но Шиндлер не обольщался, он понимал: все эти его победы носят случайный характер. Обладай он даже красноречием Цицерона, он не смог бы справиться с иррациональностью некоторых приговоров. Эмиль Краутвирт в те дни работал инженером на фабрике радиаторов и, как заключенный, обитал в лагере Оскара. Он был еще молод, свой диплом получил только в конце 30-х годов. Краутвирт, как остальные на «Эмалии», называл это место «лагерем Шиндлера», но, когда Краутвирта забрали в Плачув для показательной казни, СС дало понять, кому на самом деле принадлежит лагерь, пусть и не в полной мере.

Для части обитателей Плачува, до той поры жившей относительно спокойно, несмотря на пережитые ими ранее страдания, казнь инженера Краутвирта стала первым зрелищем, о котором они вспоминали с ужасом. СС экономило даже на эшафотах. Виселицы в Плачуве представляли собой ряд столбов с перекладинами, которым весьма не хватало величественности исторических мест казни: гильотин Революции, плах елизаветинских времен, строгой торжественности тюремных виселиц на заднем дворе шерифства. Сохранившиеся до нашего времени виселицы Плачува и Аушвица поражают не мрачным величием, а обыденностью. Многие матери в Плачуве не могли уберечь даже пятилетних детей от многократных зрелищ казней на аппельплаце.

Краутвирт был приговорен за несколько писем, которые он написал подозрительным людям в Кракове. Вместе с Краутвиртом повесили шестнадцатилетнего мальчишку Хаубенштока – его застали распевающим «Волга, Волга, мать родная», «Калинка-малинка моя» и другие запрещенные русские песни, с явным намерением, как было сказано в приговоре, «склонить украинскую охрану на сторону большевизма».

Правила проведения казней в Плачуве предписывали полное молчание во время экзекуции. Заключенные стояли плотными колоннами под присмотром охраны, которая отлично осознавала, какой властью обладает: Хайара и Йона, Шейдта и Грюна, эсэсовцев Лансдорфера, Амтора, Гримма и Шрейбера, а также эсэсовок-надзирательниц, недавно появившихся в Плачуве, Алисы Орловски и Луизы Данц. Под их надзором приговор осужденным был зачитан в абсолютной тишине.

Инженер Краутвирт был настолько ошеломлен, что не смог выдавить из себя ни слова, но мальчишка заговорил – и никак не мог остановиться. Срывающимся голосом он обратился к гауптштурмфюреру Гету, который стоял рядом с виселицей: «Я не коммунист, герр комендант! Я ненавижу коммунизм. Это были всего лишь песни! Обыкновенные песни».

Палач – еврей-мясник из Кракова, помилованный за совершенное ранее преступление на условии, что он возьмет на себя обязанности палача, заставил Хаубенштока подняться на табуретку и накинул ему петлю на шею. Амон велел, чтобы мальчишку повесили первым – «пусть наконец заткнется!». Когда мясник вышиб подпорку из-под его ног, веревка порвалась, и мальчишка, багровый от прилива крови, кашляя и задыхаясь, с обрывком петли на шее, пополз на четвереньках к Гету, продолжая умолять о пощаде; он приник головой к лодыжкам коменданта, обнимая его за ноги. Он был воплощением рабской покорности, и Гету предоставлялась возможность явить свою «королевскую милость», которую он порой позволял себе в течение этих сумасшедших месяцев. Из толпы людей, стоявших на аппельплаце, не раздалось ни слова, только свистящий шепот – шорох, производимый ветром, пролетающим над песчаными дюнами.