И у пожарников, и у Симхи хватало сообразительности, чтобы не покушаться на властные функции верховного властителя.

Встретившись с Чиловичем, Гет сказал, что он предпочел бы вообще передать Гарде Шиндлеру и покончить с этим. «Инженеров у нас хватает», – с отвращением сказал Гет. Он имел в виду, что многие евреи предпочитали получать инженерное образование, потому что учиться на медицинских факультетах польских университетов им не разрешалось.

– Но прежде чем отправиться на «Эмалию», он должен завершить возведение моего концертного зала, – сказал Амон.

Новость дошла до Адама Гарде, когда он находился в своем отсеке на четверых в двадцать первом бараке.

Когда он выполнит это требование, его переведут в Заблоче. Но ему придется заниматься строительством концертного зала неподалеку от задних дверей дома Гета, и Рейтер с Грюгбергом намекнули ему, что там может произойти все, что угодно.

Постройка уже была наполовину завершена, когда возникла потребность поднять наверх, на конек крыши, массивный брус. Работая, Адам Гарде слышал лай двух собак коменданта, названных в честь героев газетных комиксов – Рольф и Ральф, – и видел, как на прошлой неделе Амон позволил им вцепиться в грудь женщине, заподозренной в небрежности. Сам Амон, получивший начатки технического образования, возвращался на строительную площадку снова и снова. Изображая профессионала, он наблюдал, как поднимают по направляющим брус на крышу. Когда тот уже должен был лечь на место, Гет принялся задавать вопросы, стоя у другого конца массивной сосновой балки. На таком расстоянии Адам Гарде не мог разобрать слов и приложил руку к уху. Гет снова задал вопрос, но Адам не только не услышал его, а – что было еще хуже – и не понял его.

– Не понимаю, герр комендант, – пришлось признаться ему.

Амон схватил длинными пальцами обеих рук висящий на талях брус, оттянул его торец и пустил его в инженера. Гарде, увидев, как толстое бревно приближается к его голове, успел смекнуть, насколько это смертельное оружие. Он вскинул правую руку, которая приняла на себя удар, раздробивший запястье и фаланги пальцев; от удара он полетел на землю.

Когда рассеялась туманная пелена боли и забытья, Гарде увидел, как Амон, повернувшись, покидает площадку.

Может, он появится и завтра, чтобы получить наконец удовлетворительный ответ на свой вопрос…

Поскольку инженер Гарде меньше всего хотел, чтобы его видели в таком состоянии, по пути в Krankenstube (лазарет) он шел, небрежно опустив поломанную руку и даже чуть помахивая ею, хотя с трудом терпел мучительную боль. Доктор Хильфштейн сказал, что придется наложить гипсовый бандаж. В таком виде ему придется продолжить возведение концертного зала для Амона и каждый день ходить в «Эмалию» на работу, надеясь, что длинный рукав пальто поможет скрыть его повязку. В других ситуациях он будет вообще снимать ее, освобождая руку – пусть даже она срастется неправильно и он останется колчеруким. Гарде не хотел упустить возможности перебраться в лагерь Шиндлера из-за того, что его могут счесть калекой.

Через неделю, с узелком, в котором были рубашка и несколько книг, он наконец был доставлен на Липовую.

Среди заключенных, прослышавших о строящемся новом лагере, началось соперничество за право очутиться на «Эмалии».

Заключенный Долек Горовитц, отвечавший за снабжение в пределах Плачува, понимал, что ему самому не удастся попасть к Шиндлеру. Но у него была жена и двое детей.

Малыш Рихард этим весенним утром проснулся рано: земля оттаивала от последних зимних заморозков, курясь легким парком. Он сполз с койки матери, вместе с которой спал в женском бараке, и побежал по склону холма в мужской сектор лагеря. Перед его внутренним взором стоял кусок грубого хлеба, который выдавали заключенным по утрам…

На ранней поверке, на аппельплаце, он должен стоять рядом со своим отцом.

Тропка пролегала мимо поста еврейской полиции Чиловича, и, несмотря на утренний туман, он попался на глаза часовым на вышках. Но мальчик чувствовал себя в безопасности – его знали. Он был ребенком Горовитца. Его отец представлял собой большую ценность для герра Боша, который, в свою очередь, был собутыльником коменданта. Та свобода передвижений, которой неосознанно пользовался Рихард, была результатом известности его отца.

Он спокойно прошел под взглядами патрульных на вышках, нашел барак отца и, забравшись к нему на койку, разбудил его вопросами.

Почему туман только по утрам, а днем его нет? А грузовики проедут? Долго сегодня будет идти поверка на аппельплаце? А бить будут?

Отвечая Рихарду, Долек Горовитц не мог не думать, что Плачув – неподходящее место для детей, даже пользующихся некоторыми привилегиями. Надо попытаться как-то связаться с Шиндлером – бывая по делам в административном корпусе, тот заходил и в мастерские, где оставлял небольшие подарки и делился новостями со старыми знакомыми – герром Штерном, Романом Гинтером и Польдеком Пфеффербергом. Поскольку Долек не входил в их число, ему пришло в голову, что, может быть, на Шиндлера удастся выйти через Боша: они с Шиндлером, конечно же, должны встречаться. Может, и не очень часто, но должны: в городских учреждениях или на приемах и вечеринках. Вряд ли они были приятелями, но у них были общие дела, взаимные интересы.

Долек хотел, чтобы в лагерь к Шиндлеру попал не только и не столько Рихард. Интерес к окружающему миру защищал Рихарда от царящего вокруг ужаса. А вот десятилетняя дочь Долека Нюся больше не задавала вопросов. Она была одной из тех худых изможденных детей, которые забыли, что такое радость и открытость. Из окна щеточной мастерской, где она на верстаке подравнивала щетину, девочка каждый день видела вереницы грузовиков, направлявшихся к австрийскому форту на холме, – и каждый день они переполняли ее ужасом. Она не могла, как любой ребенок, приникнуть к родительской груди и избавиться от страхов. Чтобы заглушить постоянно грызущее ее чувство голода, Нюся приспособилась курить высушенную луковую шелуху в самокрутках из газетной бумаги…

А вот на «Эмалии», по слухам, детям полегче, там не будет необходимости слишком рано становиться взрослыми.

Во время одного из визитов Боша на склад готовой одежды Долек обратился к нему: «Ранее, герр Бош, вы были так благосклонны ко мне, вот я и осмелился попросить вас переговорить с герром Шиндлером». Он повторил свою просьбу и несколько раз назвал имена детей, чтобы Бош, чья память была основательно подточена шнапсом, запомнил их. «Герра Шиндлера можно считать моим лучшим другом, – ответил Бош. – Он сделает для меня все, что угодно».

Если честно, Долек не ждал толку от этого разговора. Его жена Регина не имела никакого опыта в штамповке заготовок и покрытии их эмалью – какой смысл брать ее на фабрику? Да еще и с детьми…

Сам Бош никогда больше не упоминал о его просьбе. Однако всего через неделю жена и дети Горовитца отправились на «Эмалию», оказавшись в списке, который комендант Гет подмахнул в обмен на небольшую толику драгоценностей.