Тут у Мину вдруг защекотало ладони и запястья, ноги сделались ватными.

«Уходи отсюда, — думает она. — Уходи, пока вконец не опозорилась».

— Чай готов, — говорит Макс.

Она заходит за ним в гостиную, обставленную скромно, но со вкусом. У дальней стены стоит диван. Справа от него — шкаф, до отказа забитый книгами, фильмами и старыми виниловыми пластинками. На стене напротив висит в рамке портрет. Женщина с темными кудрявыми волосами повернута в полупрофиль. На ней синее шелковое платье со складками. Голова слегка опущена, взгляд серьезный, обращенный в себя, в нем читается страдание. В одной руке женщина держит гранат, другой — обхватила свое запястье. Ее поза выражает отчаяние. Мину с первого взгляда нравится портрет. Кажется, будто она понимает эту женщину.

Мину бросает взгляд на книжную полку. Шведские и английские книги вперемешку. Слава богу, это не те романы, которые у всех стоят на полках и которыми через какой-нибудь десяток лет будут завалены блошиные рынки.

— Тебе нравится что-нибудь?

Взгляд Мину падает на «Любовника»,[12]она вспыхивает.

— Да, вот эта очень хорошая, — отвечает она и трогает переплет «Степного волка».[13]

«Очень хорошая». Ей хочется прибить себя. Интересная, захватывающая, прекрасная. Какое угодно прилагательное прозвучало бы лучше. Но Макс выглядит приятно удивленным.

— Это одна из моих любимых, — говорит он.

— И вот эти мне очень понравились, — продолжает она, показывая на корешки книг и надеясь, что ее стремление произвести на Макса приятное впечатление не слишком бросается в глаза.

Она и правда читала эти книги, и они ей нравятся. Но она читает и другое. Фэнтези, научную фантастику. Это, наверное, показалось бы Максу инфантильным.

— «Чужой»[14]и «Записки из Мертвого дома»,[15]— говорит Макс, когда видит, на какие книги она указала. Он смеется. — Веселые книжки не для тебя, так ведь?

— Веселые книжки вгоняют меня в депрессию, — отвечает она, и это правда. Но ответ звучит так претенциозно, что Мину смущается. — Вы не подумайте, я не выпендриваюсь.

— Я и не думаю, — говорит Макс, улыбаясь в ответ. — Тебе же еще шестнадцать.

Комментарий о возрасте раздражает Мину, но внимание Макса кружит ей голову. Она садится на черный диван. Макс ставит чашки на стол и садится рядом с ней. Расстояние между ними не больше метра. Она могла бы протянуть руку и коснуться его. Если бы была другим человеком — более смелым, более красивым. Как Ванесса, например.

— Как у вас хорошо, — говорит она.

— Спасибо.

Больше он ничего не говорит. Просто смотрит на нее своими зелено-карими глазами. Взгляд Мину перемещается на дымящиеся чашки с чаем, стоящие на журнальном столике.

— Вам нравится здесь? — спрашивает она. — В Энгельсфорсе, я имею в виду.

— Нет.

Она поднимает на него глаза, он улыбается. Мину и сама не может сдержать улыбки.

— Мы такие ужасные?

— Не вы, а другие учителя. Они не хотят ничего менять. Вначале я думал, что, возможно, они со временем примут мои идеи. Но прошло уже почти полгода…

Мину всегда думала, что учителя держатся единым фронтом. И во всем согласны друг с другом.

Он говорит со мной как с взрослой, понимает она.

— И что вы собираетесь делать? — спрашивает Мину.

— Не знаю. До лета подожду. А там видно будет.

Мину тянется к чашке, надеясь чаем заглушить рвущийся из груди крик: «Не уезжай!» Чай расплескивается через край, когда она поднимает чашку, и капля кипятка обжигает ей кожу.

— Осторожно, — говорит Макс, забирая чашку.

Его рука касается ее руки, и Мину рада, что сейчас он держит чашку, а то она расплескала бы чай на них обоих.

— Спасибо, — мямлит она.

Он вытирает чашку салфеткой и снова протягивает ей. Влажные пальцы Мину скользят по гладкой фарфоровой ручке. Она осторожно подносит чашку к губам и отхлебывает горячую жидкость.

— А ты? — спрашивает он.

— Что?

Макс немного подгибает под себя одну ногу, так чтобы повернуться к ней. Его рука лежит на спинке дивана. Если бы она совсем чуть-чуть подвинулась, он мог бы обнять ее, как тогда, когда они сидели на лестнице. Она могла бы прижаться к нему, положить голову ему на грудь.

— Я подозреваю, что Энгельсфорс и ты тоже не совсем верная комбинация, — говорит он.

Мину коротко смеется, нелепым нервным смешком, и отставляет чашку. Руки ее дрожат.

— Я ненавижу этот город, — говорит она.

— Я понимаю, — отвечает Макс. — Ты не вписываешься в него.

Должно быть, заметив испуг в ее взгляде, он положил свою ладонь на ее.

— Это был комплимент, — мягко сказал он.

Его рука, такая горячая и нежная, лежала на ее руке. И он не убирал ее.

— Я вырос в такой же дыре, как Энгельсфорс, неподалеку отсюда, — продолжает он. — И знаю, каково это — чувствовать себя пленником. Какое ощущаешь одиночество, какую клаустрофобию. Но впоследствии понимаешь, что быть отличным от всех не страшно. Даже наоборот.

— У Ребекки не было с этим проблем, — говорит Мину. — В смысле, ее никто не считал странной. И при этом она была особенная.

— Она много значила для тебя, — мягко замечает Макс.

Это звучит как приглашение, как будто он говорит «если хочешь поговорить о ней, пожалуйста».

— Не только для меня, — взволнованно продолжает Мину. — Ее все любили. И конечно, Густав, ее парень. Они были такой прекрасной парой.

Мину замолкает и в волнении откидывается на спинку дивана. Ладонь Макса по-прежнему лежит на ее руке. Интересно, потеет ли тыльная сторона руки? Мину переводит взгляд на висящий на стене портрет.

— Кто это нарисовал? Я имею в виду оригинал.

Какая я молодец, подчеркнула, что вижу разницу между репродукцией и оригиналом, подумала она.

Макс убирает руку.

— Данте Габриэль Россетти, — говорит он «учительским» голосом. — Он принадлежал к движению английских художников-прерафаэлитов. Модель звали Джейн Моррис. Она была музой Россетти. Здесь он изобразил ее как Персефону, против ее воли похищенную Аидом, богом подземного мира. Она стала печальной королевой царства мертвых.