Я не свожу глаз с красных угольков на решетке. Я жила под властью короля, исполненного страха, и знаю, что страх заразен, как потливая горячка. Испуганный король сперва боится врагов, потом друзей, потом не может отличить их друг от друга, а там уже и все в королевстве начинают бояться, что не могут никому верить. Если Тюдоры возвращаются к страху, то годы счастья для меня и моей семьи окончены.

– Он не может бояться Артура, – без выражения произношу я. – Не может сомневаться в Монтегю.

Катерина качает головой.

– Это все герцог, – говорит она. – Уолси убедил короля, что герцог Бекингем предвидел нашу смерть, конец нашего рода. Духовник герцога нарушил обет молчания и рассказал ужасные вещи, о предсказаниях и рукописях, пророчествах и звездах в небе. Он говорит, что ваш кузен герцог говорил о смерти Тюдоров и о проклятии, наложенном на род.

– Не со мной, – отвечаю я. – Никогда. И не с моими сыновьями.

Она ласково накрывает мою руку своей.

– Герцог говорил с картузианцами из Шина, все знают, как близка к ним ваша семья. Реджинальда они вырастили! А герцог близко с Монтегю, он свекор вашей дочери. Я знаю, что ни вы, ни ваши родные не станете произносить изменнические речи. Я знаю. Я так и сказала Генриху. И я снова с ним поговорю. К нему вернется смелость, я знаю. Он придет в себя. Но кардинал рассказал ему о проклятии на роде Тюдоров, которое говорило, что умрет принц Уэльский, наш Артур, и следующий принц, и род закончится девочкой, девственницей, Тюдоров больше не будет, и в итоге окажется, что все это было зря.

Это похоже на проклятие, которое произнесла когда-то моя кузина, королева Елизавета. Я гадаю, неужели это и правда наказание тем, кто убил наших мальчиков в Тауэре. Тюдоры точно убили моего брата, точно убили претендента, возможно, убили йоркских принцев. Потеряют ли они сыновей и наследников, как потеряли мы?

– Вы знаете об этом проклятии? – спрашивает меня моя подруга королева.

– Нет, – лгу я.

Я посылаю Артуру предупреждение с четырьмя самыми доверенными слугами, в каждый из трех домов, и жене Артура Джейн в Бродхерст. Я пишу ему, где бы он ни был, чтобы ехал в Бишем и ждал там вместе с братом Джеффри. Если он решит, что им хоть что-то угрожает, если в округе появится хоть один солдат Тюдоров, он должен отослать Джеффри к Реджинальду, в Падую, а потом бежать сам. Я пишу, что делаю все, что могу, для Монтегю. И что Урсула в безопасности, со мной в Лондоне.

Я пишу сыну Реджинальду. Сообщаю, что на нашу семью пало подозрение и что жизненно важно, чтобы он всем говорил, что мы никогда не сомневались в праве короля и в том, что у него и королевы будет сын и наследник, который со временем станет принцем Уэльским. Я добавляю, что ему пока нельзя приезжать домой, даже если его пригласит король, пообещав безопасный проезд. Что бы ни случилось, для него безопаснее оставаться в Падуе. Он хотя бы сможет дать убежище моему мальчику Джеффри.

Я возвращаюсь в спальню и молюсь перед маленьким распятием. Пять ран распятого Спасителя ярко горят на бледной краске его кожи. Я пытаюсь думать о его страданиях, но все, о чем я могу думать, – это Монтегю в Тауэре, заключенные вместе с ним муж и свекор Урсулы, мой кузен Джордж Невилл в другой камере, Артур, изгнанный от двора, и мой мальчик Джеффри в Бишеме. Он наверняка напуган, не знает, что ему делать.

На холодном сером весеннем рассвете в мою дверь стучат. Это королева, возвращающаяся от заутрени. Она страшно бледна.

– Вас отстранили от должности воспитательницы Марии, – коротко говорит она. – Король сказал мне, когда мы вместе молились. Он не слушает никаких доводов. Уехал охотиться с Болейнами.

– Отстранили? – повторяю я, словно не понимаю, что значит это слово. – От принцессы Марии?

Я ведь не могу ее оставить, ей всего пять. Я ее люблю. Я направляла ее первые шаги, расчесывала кудри. Я учу ее читать, учу латыни, английскому, испанскому и французскому. Я поддерживала ее в седле, когда она впервые села на пони, учила держать поводья, я пою с ней и сижу рядом, когда приходит учитель музыки, заниматься на вирджинале. Она меня любит, она ждет, что я буду рядом. Она без меня растеряется. Ведь ее отец не может, просто не может запретить мне быть с ней?

Королева кивает.

– Он меня не слушает, – задумчиво говорит она. – Как будто не слышит.

Я должна была это предугадать. Никогда не думала, что он отстранит меня от заботы о своей дочери. Катерина смотрит на меня пустыми глазами.

– Она ко мне привыкла, – слабым голосом произношу я. – Кто займет мое место?

Королева качает головой. От страдания она точно оцепенела.

– Тогда мне лучше уехать, – неуверенно говорю я. – Мне предписано покинуть двор?

– Да, – отвечает она.

– Я отправлюсь в Бишем. Буду тихо жить в деревне.

Королева кивает, у нее дрожат губы. Без лишних слов мы обнимаемся и прижимаемся друг к другу.

– Вы вернетесь, – шепотом обещает она. – Я скоро вас увижу. Я не дам нас разлучить. Я вас верну.

– Господь вас благослови и сохрани, – говорю я, давясь слезами. – И обнимите за меня принцессу Марию. Скажите, что я буду молиться за нее и что мы с ней еще увидимся. Скажите, чтобы каждый день занималась музыкой. Я еще буду ее воспитательницей, я знаю. Скажите ей, что я вернусь. Все наладится. Все должно наладиться. Все будет хорошо.

Но хорошо не выходит. Король казнит моего родственника Эдварда Стаффорда, герцога Бекингема, за измену, мой друг и родственник, старый Томас Говард, герцог Норфолк, читает приговор, заливаясь слезами. Мы до последнего надеемся, что Генрих помилует герцога, тот ведь его родственник и был ему верным товарищем; но этого не происходит. Он посылает Эдварда Стаффорда на смерть, на плаху, словно тот ему враг, а не знатнейший герцог королевства, не фаворит бабушки короля, его собственный придворный и сторонник.

Я ничего не говорю в его защиту, я вообще ничего не говорю. Поэтому и меня, возможно, нужно винить за то, что мы все видим в этом году: странную тень, упавшую на нашего короля. Ему исполняется тридцать, взгляд его делается жестче, сердце тоже, словно проклятие Тюдоров говорило не только о наследниках, но и о тьме, что понемногу накрывает короля.

Когда я молюсь о душе своего кузена герцога Бекингема, я думаю, что, возможно, он стал случайной жертвой этой холодности, вытеснившей прежнее тепло. Наш золотой принц Генрих всегда был слаб: в нем таился страх, что он недостаточно хорош. Мой родственник, с его гордостью и недосягаемой уверенностью, задел короля за живое, и вот страшный итог.

Бишем Мэнор, Беркшир, 1521 год

Но наш король не гневается подолгу. Он не похож на своего тирана-отца. Герцог – единственный в нашей семье, кто платит своей жизнью. Его сына лишают прав, он утрачивает состояние и герцогский титул, но свободен. Моего сына Монтегю отпускают, даже не предъявив обвинение, Генрих не преследует тех, кого заподозрил, по нескольку поколений и не превращает смертный приговор в роковой долг. Он арестовал моего сына, изгнал нас всех от двора в минуту страха, испугавшись того, что мы можем сказать, испугавшись того, кто мы. Но он нас не преследует, с тех пор, как мы сгинули с глаз, он успокоился, он снова стал собой. У меня нет сомнений, что мальчик, которого я любила, вернет меня к себе. Он позволит мне вернуться к своей дочери.