Он ждет, пока я осмыслю то, что и так знаю. А потом произносит то, что еще хуже.

– И остальных тоже допрашивают. Есть подозрение, что там заговор. Клика.

– Кого? Кто остальные?

– Семью, друзей, близких.

Это моя семья, мои друзья, мои близкие. Обвиняемый – мой кузен и друг, моя дочь Урсула замужем за его сыном.

– Кого именно допрашивают?

– Его и вашего кузена, Джорджа Невилла.

Я делаю вдох.

– И все?

– Его сына, вашего зятя, Генри Стаффорда.

Друг Джеффри, муж Урсулы. Я втягиваю воздух.

– Кого еще?

– Вашего сына Монтегю.

Я едва могу дышать. Воздух в этой крохотной комнатке так сгустился, что мне кажется, будто на меня наваливаются стены.

– Монтегю невиновен, – веско произношу я. – А Артура никто не назвал?

– Пока нет.

Мы переплетены, как ветви растения, Planta genista, в честь которого получили имя. Моя дочь Урсула замужем за сыном герцога. Мы с ним кузены. Мои мальчики выросли в доме другого моего кузена, Джорджа Невилла, который женат на дочери герцога. Мой сын Монтегю женат на его дочери. Более близкого родства не бывает. Так водится в знатных родах: браки и свойство, объединение усилий. Так мы удерживаем богатство в семье, сосредотачиваем власть, объединяем земли. Но взгляни на это осуждающе, взгляни с подозрением – сложится впечатление, что мы составляем клику, заговор.

Я тут же думаю о Джеффри, который служит пажом при покоях королевы. По крайней мере, в его верности никто не должен усомниться. Ему не должно ничто угрожать. Если с Джеффри все в порядке, я смогу вынести что угодно.

– Против Джеффри ничего? – без выражения произношу я.

Болейн качает головой.

– Меня будут допрашивать? – спрашиваю я.

Он слегка отворачивается от меня, выказывая холодность.

– Да. Обязаны. Если в доме есть что-то…

– О чем вы? – от страха я впадаю в ярость.

– Не знаю! – выпаливает он. – Не знаю! Откуда мне знать? Я не имею касательства к пророчествам и предсказаниям давно ушедшим королям. В моем родовом древе нет гигантов, как у вас, Невиллов. И трех солнц в небе, как у вас, Йорков. Я не потомок водной богини, которая вышла из реки, чтобы сочетаться со смертным! Когда основали ваш род, о нас никто не слышал. Когда ваши дядья сидели на троне, мои были тихими горожанами. Я не знаю, что у вас может быть, что вы могли сохранить от тех времен: знамя, стяг, поминальник или письмо. Что угодно, что выдает ваше происхождение, вашу королевскую кровь, какое-нибудь пророчество о том, что трон был когда-то вашим и снова станет. Но что бы у вас ни было, Ваша Милость, изымите это и сожгите. Нет ничего, что стоило бы хранить при такой опасности.

Первое, что я делаю, – это отправляю письмо Джеффри, веля ему немедленно ехать в Бишем и оставаться там, пока я ему не напишу. Ни с кем не разговаривать, никого не принимать. Слугам он должен сказать, что болен, сделать вид, что это может быть потливая горячка. Если я буду знать, что он в безопасности, то смогу бороться за других сыновей. Я посылаю старшего конюха в Тауэр, чтобы выяснить, кто за его высокими серыми стенами и что о них говорят.

Одну из своих дам я отправляю к Урсуле, сказать ей, чтобы взяла сына, ехала в Л’Эрбер и сидела там, пока мы не поймем, что нам делать. Пажа я посылаю к Артуру, чтобы сказать, что немедленно направляюсь ко двору, где мы с ним увидимся.

Я велю снарядить барку и отвезти меня вниз по течению. Двор сейчас в Гринвиче, я тихо сижу на своей скамье у кормы барки с парой дам и настраиваюсь на то, чтобы быть терпеливой, когда за верхушками деревьев, покрытых свежими листьями, появляются высокие башни.

Барка причаливает, гребцы встают с веслами на караул, когда я схожу на берег. Мне нужно подождать, пока все соберутся и подготовятся, а потом я прохожу мимо них с улыбкой, сдерживая желание бежать в покои королевы. Я медленно иду по гравийной дорожке и слышу шум со стороны конюшен: въехали с полдюжины всадников, зовут конюхов. Страж открывает передо мной садовую калитку, ведущую к лестнице королевы. Я киваю в знак благодарности и поднимаюсь, без спешки, дыхание мое ровно, сердце не частит, когда я дохожу до верха.

Стражник у двери приветствует меня и отступает в сторону, я вхожу и вижу королеву, сидящую на сиденье под окном; она смотрит в сад, в руках у нее льняная рубашка с прекрасной вышивкой, одна из дам читает какую-то рукопись, другие сидят вокруг с шитьем. Я вижу дочерей Болейна и их мать, дочь лорда Морли, Джейн Паркер, дам-испанок, леди Хасси, с полдюжины других. Они встают, чтобы сделать передо мной реверанс, когда я приседаю перед королевой, а потом она знаком велит им удалиться, и я, поцеловав ее в обе щеки, сажусь с ней рядом.

– Как красиво, – произношу я легким и безразличным голосом.

Королева поднимает рубашку, словно хочет показать мне узор черной по белому вышивки, так, чтобы никто не видел ее губ, и шепчет:

– Вашего сына взяли?

– Да, Монтегю.

– В чем его обвиняют?

Я стискиваю зубы и притворно улыбаюсь, словно мы говорим о погоде.

– В измене.

Ее голубые глаза раскрываются шире, но лицо не меняется. Если кто посмотрит на нас со стороны, то решит, что новости, о которых я рассказываю, ее не очень занимают.

– Что это значит?

– Думаю, это кардинал, действует против герцога. Уолси против Бекингема.

– Я поговорю с королем, – говорит она. – Он должен знать, что это безосновательно.

Она колеблется, видя мое лицо.

– Это безосновательно, – произносит она уже не так уверенно. – Ведь правда?

– Говорят, он рассказывал о проклятии рода Тюдоров, – отвечаю я еле слышно. – Говорят, дама из ваших покоев сказала о проклятии.

Она задерживает дыхание.

– Не вы?

– Нет. Никогда.

– Вашего сына обвиняют в том, что он повторил проклятие?

– И моего кузена, – признаюсь я. – Но, Ваша Светлость, ни мои сыновья, ни мой кузен Джордж Невилл никогда не говорили и не слышали ни единого слова против короля. Герцог Бекингем может быть несдержанным, но он верен. Если знатнейшего аристократа королевства обвинят по прихоти советника, всего лишь одного из слуг короля, не высокого рождения и не знатного, то всем нам грозит беда. Вокруг трона всегда идет соперничество. Но утрата королевской милости не должна повлечь за собой смерть. Мой кузен Эдвард Стаффорд бестактен; он что, должен за это умереть?

Она кивает:

– Конечно. Я поговорю с королем.

Десять лет назад она бы тут же пошла в его покои, отвела бы его в сторону, прикоснувшись к руке, быстро улыбнулась, и он бы сделал, что она сказала. Пять лет назад она бы пошла в его покои, дала ему совет, и он бы прислушался к ее мнению. Всего два года назад она ждала бы, пока он придет в ее покои перед обедом, и тогда сказала бы, как правильно поступить, а он бы тут же так и сделал. Но сейчас она знает, что король может беседовать с кардиналом, может играть в карты со своими фаворитами, может гулять в саду под руку с хорошенькой девушкой, шепча ей на ухо, рассказывая, что никогда, никогда так не желал женщину, что голос ее подобен музыке, а улыбка – ясному солнцу, и ему неинтересно мнение жены.