слушалось, и он остался сидеть на обледенелой коряге. Лес раскачивался над ним, осыпал снег. Костер потух…

С ужасом он почувствовал, что в мозгу у него нет больше воли. Старик, почти невидимый, вразумлял его ровно, настойчиво, словно читал над усопшим.

"Не юродствуй. Сколь с человека не взыщется, того богаче останется. Сто шкур сдерут — последняя крепче будет. Ты, парень, лутче не рыпайся, это я тебе точно говорю. Куды бежать? Куды спасаться? Всюду лагерь, с одного сбежишь, в другой угораздишь. А ты в себе самом спасайся, тут до тебе ни один начальник не достанет, ни одна сволочь не дотянется".

Хозяин продолжал:

"Ружье брось. С ружьем толку не добьешься. Ты вот один сбежал, а там за тебя двух сразу посодют. Да сотню накажут, да на тысяче отыграются… А ты ничего не делай, так-то спокойней, никого не трогай, и тебя не тронут. Сиди себе и жди. Они сами придут. Они, брат, везде. Побежишь, собаками разорвут, а то, гляди, пулю схлопочешь. Сидеть будешь, не тронут".

Гривнин собрал силы — поднялся. Надо было кончать этого старика, другого выхода не было.

Старик твердил свое:

"… Сказано: вышел злой дух, да вернулся. Да не один, а целых семеро. И куды вас все носит. Тюрьма вам надоела? Дак ить за ней другая, еще хуже. Вся жизнь наша, парень, тюрьма. Кем родился, тем и помрешь".

В темноте раздался кашель. Слышалось старческое кряхтенье. Старик на глазах у Гривнина как будто становился все старше.

"Погавкаешь у меня, падло", — думал Степан. Он стоял, пошатываясь, и целился в старика.

Старик мычал песню.

Гром автоматной очереди, точно стрекот гигантского мотоцикла, разорвал тишину и слитным эхом отозвался в чащах. Гривнин стоял и нажимал окоченевшими пальцами на спусковой крючок, мотоцикл гремел и гремел, эхо сотрясало тайгу. Затем смолкло. С веток сыпался лиловый снег. Старик исчез.

Старика не было, он пропал или не существовал вовсе, но на том месте, где он сидел, остался след, и котелок чернел на снегу. Бессмысленная погремушка, внезапно умолкнув, осталась в руках у Степана, он нажал внизу, пустой магазин выпал на снег. Он посмотрел на него. Гнев его стих, он испытывал странное успокоение. Где-то в глубинах слуха, во тьме мозга рождался и нарастал высокий, как струна, вой овчарок.

1969 г.

Дорога на станцию

В толпе народа нарядчик — рослый мужик — выбрал меня, потому ли, что я первый попался ему на глаза, или потому, что сидел у вахты с пустыми руками. А кругом стояли: кто с самодельным сундучком, кто с торбой, а кто и с чемоданом. Богатого мужика сразу по чемодану узнаешь, по веревке, которой чемодан этот у него обвязан. Пустой чемодан кто станет обвязывать? Перевешать бы их всех на этой веревке!

— Ты! — сказал, подходя ко мне, нарядчик. — Вон того, слепого, с узелком, понял? Проводишь до станции… Не отходи от него, понял?

А мне этот слепой был — как до звезды дверца. Только и не хватало мне этого слепого. У меня, может, своих забот было выше маковки.

— Доведешь до вагона и посадишь.

— Ась? — сказал я.

— Да ты что, глухой? — рявкнул нарядчик.

Пришлось, само собой, подчиниться. Наше дело такое — слушай да помалкивай, на то они и начальство, мать их за ногу.

Все было кончено. У каждого в подкладке лежал билет и справка, в которой все расписано по пунктам. Кто ты, и когда, и на сколько лет, и статья. Листочек махонький, однако дороже головы. "При утере не возобновляется". "Видом на жительство не служит”. По этой-то причине со справкой, прибыв на положенное тебе место, прежде всех дел, прежде матери родной, нужно было представиться в милицию: вот я такой-сякой прибыл, вот мой чирьями покрытый затылок, вешайте хомут. По справке выдадут пачпорт. А дальше что? А дальше никому из тех, кто сейчас переминался с ноги на ногу, ожидая, когда отворят ворота, неведомо было, что его там ожидает. Никто толком не знал, что он будет делать на воле, где и с кем будет жить и кем работать. Все давно отвыкли от той жизни, и никто ее себе не представлял.

По дороге нас со слепым то и дело обгоняли. Какой-то мужик из черных, в лохматой бараньей шапке, сопя волосатыми ноздрями, чуть не сшиб меня с ног своим сундуком.

Я проворчал ему вдогонку:

— Легче ты, морда…

Тотчас он остановился.

Почуяв неладное, я хотел было обойти его сторонкой… Мой напарник послушно следовал за мной.

— А ну-ка ты, пахан…

— Ась?..

— Ты глухой или нет? Хади сюда.

Я подошел.

— Закурить есть?

Я полез в штаны — и в один миг кисет вылетел у меня из рук, перед глазами как бы вспыхнуло пламя, и я с размаху сел на землю.

Эх! Наше дело такое — помалкивай…