– Мне холодно! Надо согреться!

Рука фельдшера скользнула в карман желтоватой дубленки. Не исключая, что там окажется заряженный шнеппер, Гамов вскинул арбалет. Однако Уточкин предпочитал менее кровожадное оружие. Он извлек плоскую бутылочку и присосался.

– Так зачем вам девушка? – повторил Гамов, когда тот оторвал бутылочку от губ.

Уточкин вытер горлышко рукавом и предложил Гамову. Тот мотнул головой.

– И правильно! К чему тебе эта отрава? Я сам вот допью и брошу, – одобрил Уточкин. – Видишь ли… не каждый день у нас убивают опытных берсерков. Начальству… кгхм… интересно, как такое могло произойти. Вдруг у шныров появился профессиональный боец? А тут какая-то девчонка…

– А что он у нее видел? – перебила Рина.

– У кого?

– Вы начали говорить: «Он видел у нее…»?

– Не помню… Возможно, арбалет! Или закладку, – торопливо пробормотал Уточкин.

Он вновь попытался присосаться к утешающему горлышку, но так и не сделал этого.

Бутылочка выскользнула из разжавшихся пальцев. Опустив голову, фельдшер взглянул вниз. По его мягкому, вызывающему доверие лицу разлилось недоумение. Он сунул руку под дубленку и испуганно стал ощупывать живот. Покачнулся, схватился за Гамова и с перекошенным ртом осел в сугроб.

– Это конец! – прохрипел он. – Будьте вы прокляты! Чтобы вы сгнили живыми… чтобы…

– Может, хватит дурака валять? – раздраженно спросил Сашка.

Уточкин не слушал. Осыпал их проклятиями и раскачивался на четвереньках, бодая лбом снег и издавая звуки, какие бывают при рвоте. Сашка недоверчиво разглядывал его, пока не увидел на снегу кровь. Подхватив Уточкина под мышки, он попытался помочь ему сесть. Уточкин вырвался и вновь перевернулся на живот, согнув колени.

– Он прикончил меня из-за вас, – выкашлял фельдшер.

– Кто?

– Мой опекун… Побоялся, что проболтаюсь. Я не рассказал бы, но теперь… Будь он проклят! Будьте вы все прокляты!

Уточкин резко наклонился вперед.

– Вас надо в больницу!

Дряблое лицо Уточкина исказила ненавидящая ухмылка – внезапная и особенно страшная, потому что все зубы были в крови.

– Думаешь, я не знаю, какой диагноз мне там поставят? Внутреннее кровотечение! Спишут все на язву, жалкие бездари… Вскрытие тоже покажет язву! Что они понимают в эльбах? Да вы и не довезете меня… Через четверть часа я буду мертв.

– Мне очень жаль, – сказал Гамов.

Уточкин вытирал рот снегом. Кровь шла не переставая.

– Что толку мне в твоей жалости, щенок? Сдохни вместо меня – и тогда я поверю, что тебе жаль! – взвизгнул он.

Рина присела рядом на корточки.

– Что вы здесь делали? – спросила она тихо.

Уточкин вскинул голову, уставился на нее и, решившись, отбросил алый снег.

– Я же сказал: меня послали найти девушку. Но тебя не это должно волновать.

Рина насторожилась. Что-то подсказало ей, что сейчас Уточкин не врет.

– А что меня должно волновать?

– Ну слушай!.. Я не смогу назвать ни одного имени! Иначе он не даст мне договорить… Была молодая женщина… ее дочь подсела на псиос и ушла к… в один из фортов. Девчонку сделали инкубатором… Мать тосковала, на человека не была похожа… Глотала какие попало таблетки и запивала лекарствами! Волосы лезли из нее клочьями, как из старой шубы.

Пальцы фельдшера предостерегающе стиснули Рине запястье. Это было напоминание, чтобы она не вздумала спрашивать имен.

– Однажды ночью меня привезли к этой женщине… Ее нужно было поставить на ноги и подселить к ней девчонку… нашу… Я работал с женщиной целую ночь и несколько часов с девчонкой… Я сделал их матерью и дочерью…

Уточкин закашлялся. Глаза неотрывно, с торжеством и ненавистью смотрели на Рину.

– И… вы полностью стерли обеим память?

Кровавый рот презрительно дрогнул.

– Зачем? Я не менял ничего глобального, чтобы не вызвать сумасшествия и белых пятен. Знаешь, что такое стереть память? Человек чистый как лист – не может ни говорить, ни писать, не умеет есть ложкой… А сколько времени потребуется, чтобы воссоздать новые воспоминания? Я не могу представить каждый осенний лист, который видел мой пациент, и каждую лужу, в которую он влез в три года.

– Значит, основная память не затронута?

Фельдшер махнул рукой, перебивая ее. Он спешил, говорил взахлеб. Каждая минута отнимала у него жизнь.

– Вклейки… Простая подмена образов на наиболее важных участках. Новая школа, новый адрес, новое имя, новые отец и мать… Две-три сотни ярких заплат на основных магистралях. На первое время довольно. Но больше года такие латки обычно не держатся… Слишком много всяких мелочей… Любая старая игрушка или завалившийся за батарею носок могут воскресить в сознании цепочку взаимосвязей и все испортить…

Новый приступ боли заставил Уточкина согнуться. Он мычал, вжимаясь в снег. Сашка держал его за вздрагивающую слабую руку. Когда человеку плохо, не думаешь, кто он: ведьмарь, шныр или бывший палач. Страдание роднит.

– Ты не спросила главного, – глухо проговорил Уточкин в снег. – Кто была другая девушка… которую я сделал дочерью этой женщины!

Рина вспомнила фотографию Мамаси, которую она нашла у Эли.

– Я, кажется, догадываюсь… – проговорила она с усилием. – Я не пойму другого… Где ее настоящая мать?

Уточкин осторожно разогнулся, навалившись на Сашку. Потом выдернул у него руку.

– Пусть эти двое отойдут! – потребовал он.

Рина умоляюще оглянулась на Сашку и Гамова. Они послушно отступили. Уточкин пристально следил за ними. Убедившись, что они далеко, повернул к Рине лицо:

– Про мать не знаю! Никогда не встречал. Говорят, она умерла.

В памяти Рины стремительно пронеслись березы и фигурная ограда с четырьмя угловыми шарами. На крайнем шаре – следы голубиного помета. Так, значит, той женщины, от которой они с отцом тайком покупали мороженое, нет на свете… Той женщины? Почему она продолжает думать о ней как о «той женщине», а Мамасю считать матерью?

– А отец? Почему у девушки связано с ним столько воспоминаний?..

В глазах у Уточкина что-то сверкнуло. Порой ненависть легко принять за отвагу.

– Это потому что у девушки особый отец! Другого такого нет, уж можешь поверить!

– Кто он?

– Боюсь, услышат. Поднеси ухо ближе! – потребовал фельдшер.

Преодолевая брезгливость, Рина прижалась ухом к страшным, покрытым алой пеной губам.

– Твой отец ГАЙ! – прошептал Уточкин, нарушив свой же запрет не произносить имен.

Рине показалось: она ослышалась. Всего три буквы, но ощущение такое, что небо рухнуло и перевернулось, поменявшись местами с землей.