Наступила тишина, нарушаемая только шуршанием шелков платья императрицы, та в волнении, не зная, что сказать, ходила по залу. Екатерина стояла, ожидая следующего вопроса. И вдруг взгляд Елизаветы Петровны упал на тазик с бумагами. Как же она могла забыть?! Как позволила девчонке увести разговор в сторону?!

— А это что?! Кто позволил вам писать Апраксину и давать ему советы, как поступать?! — палец красивой ручки уперся в письма.

— Я?! Я никогда ничего не советовала маршалу Апраксину…

— Вы лжете, вон ваши письма! Вам запрещено писать кому бы то ни было!

— Я действительно нарушила запрет писать, — опустила глаза Екатерина, — прошу простить, но я писала маршалу только о том, что его поведение осуждается при дворе, а еще поздравляла с праздником и рождением сына…

Елизавета Петровна вдруг резко повернулась, настолько резко, насколько позволили ее полнота и болезнь, глаза впились в глаза:

— Бестужев говорит, что писем было много.

Ей удалось не опустить глаза и не выдать своих мыслей. Бестужев не мог такого сказать просто потому, что она действительно не писала Апраксину ничего такого, что могло бы скомпрометировать.

— Если Бестужев так говорит, то он лжет.

Елизавета Петровна разгневалась, уличить невестку ни в чем не получалось, императрица понимала, что выглядит довольно глупо, и все по милости того дурачка, который стоит в углу и сипит от злости. На государыню тоже накатила злость и выплеснулась в лицо Екатерине:

— Лжет?! Тогда я прикажу его пытать!

Значит, Бестужева не пытали? А в добром уме и здравии он наговаривать на Екатерину не стал бы, это означало рыть себе яму, значит, ничего у них нет, только догадки, подозрения и желание в чем-то укорить. Екатерина испытала сильное облегчение, но виду подавать не стала.

Неизвестно, чем закончился бы этот суд, но не выдержал Петр, он принялся кричать, осыпая супругу всевозможными проклятьями. В возбужденном состоянии Петр был вовсе не способен вести себя разумно, он привычно размахивал руками, выкрикивая совершенно дурацкие обвинения непонятно в чем. Екатерина ждала укор в рождении сына от Салтыкова или в связи с Понятовским, но, к ее изумлению, как раз этого не последовало. То ли Петр все же сознавал, что у самого рыльце в пушку, то ли просто не придавал этому значения.

С опаской ждала этого и Елизавета Петровна, ведь Екатерина могла сказать, по чьему заданию спал с ней Салтыков.

Елизавета Петровна подошла к невестке и тихонько сказала:

— Я многое могла бы сказать вам, но не хочу подливать масла в огонь, вы с мужем и так в ссоре.

— Я тоже очень хотела бы открыть вам сердце и душу.

Елизавета Петровна, окончательно растроганная, проводила невестку и племянника прочь, оставив только Шувалова.

Глядя вслед этой парочке, Елизавета Петровна горестно покачала головой:

— Она умная женщина, а мой племянник дурак и скотина…

Екатерина вернулась к себе, но лечь спать не удалось, пришел Шувалов и сообщил, что государыня просила передать ее поздравления, просила не огорчаться и обещала беседу с глаза на глаз.

И снова она не спала, снова до самого утра, хотя и оставалось недолго, ведь императрица позвала ее к себе после двух, размышляла. Понятно, что Елизавета Петровна не изменила свое отношение к невестке, что государыне вовсе не хотелось вмешиваться в супружескую ссору, что она предпочтет снова удалить великокняжескую чету с глаз долой в Ораниенбуам, а там будет хозяйничать Лизка Воронцова.

У Петра с любовницей мощный козырь в руках — связь Екатерины с Понятовским и рождение дочери. Если в любви к Салтыкову Елизавета Петровна укорить невестку не могла, то Понятовский — другое дело. И Екатерине нужна новая беседа с государыней. Но императрица ленива: обошлось, и ладно, к чему снова что-то ворошить, поговорили же… потом еще поговорим… когда-нибудь…

Екатерина прислушалась, нет, в покоях Петра не лаяли собаки, не слышен шум обычной пирушки, там словно шел прием. У великого князя прием? Но почему без нее?

Горничная смущенно подтвердила:

— Да, Ваше Высочество, это Елизавета Романовна принимают.

— Как принимает? В качестве кого?

По тому, как чуть пожала плечами горничная, стало ясно — вместо нее самой!

Лизка Воронцова решила, что может заменить собой великую княгиню, решила вести себя, как мадам Помпадур при Людовике XV? Нет, голубушка, Екатерина не Мария Лещинская, но главное, ты не Помпадур, умишка не хватит.

Екатерина переписывалась со многими французами, в том числе с Вольтером, лично знавшим и весьма ценившим Помпадур, много наслышана о фаворитке, знала, что главное у нее — не альковные утехи, а развитость мысли и умение организовать жизнь двора с интересом и пользой. Куда тут Лизке! Воронцова на редкость глупа и ничтожна, в угоду Петру она готова пьянствовать, курить, сквернословить и распутствовать. Конечно, в Петербурге ей такой воли не было, там все на глазах у государыни, зато здесь, в Ораниенбауме, раздолье. Ежедневные попойки с голштинцами, орущими от восторга при виде великокняжеской пассии, дым коромыслом, пьяная ругань, совершенно неподобающее поведение… Все это осуждалось гвардейцами, да и вообще всеми русскими, и нерусскими тоже.

Но кто позволил Лизке заменять собой великую княгиню?

Кто? Ясно, что великий князь. Не удовольствовавшись той ночной беседой, решил, что если пока нельзя совсем развестись с Екатериной, то уж не обращать на нее внимания можно.

Сама по себе Лизка не столь умна, чтобы вести себя так уверенно, ясно, что за ней стоит дядюшка, столь ловко сместивший Бестужева. Вот кого надо бояться, Бестужев зря не принимал своего врага всерьез. Воронцов стал канцлером и теперь старательно поддерживал странности дочери.

Екатерина ходила по террасе, задумчиво разглядывая окрестности. Едва ли она действительно там что-то замечала, хотя новая крепость Петерштадт не могла не резать глаз. Нет, крепость великолепна, только это символ власти Петра, а с ним и Лизки Воронцовой. И все же сейчас не крепость занимала мысли великой княгини. Воронцова обнаглела окончательно, ее поддерживает канцлер, но они ничего не смогут, пока жива Елизавета Петровна. Пока жива… а что будет потом?

Но о «потом» думать предстояло позже, один раз уже подумала и едва не потеряла все. Теперь у нее не было никаких помощников, и она знала, что не будет. Не потому, что не доверяла или не было желающих поддержать, а потому что опасно. Нет, пока сама не наберет сил, никого привлекать нельзя. А как их набирать? Об этом потом, все потом…

Сейчас нужно выжать все, что можно, при жизни государыни. Каждый при дворе знал, что Елизавета Петровна открыто зовет племянника дураком, а великую княгиню умницей. Но этого мало, нужно, чтобы императрица хоть как-то определила их будущее, а значит, нужна новая встреча, причем наедине. Елизавета Петровна обещала, но, как часто бывало, забыла свое обещание. Писать, просить? Но всю корреспонденцию государыни наверняка проглядывает Воронцов, а ее собственную — Шувалов, они смогут объединиться и предупредить того же Петра.