Над Екатериной снова висел дамоклов меч неопределенности… Но Елизавета Петровна еще была жива.

Она стояла у раскрытого окна, задумчиво глядя на улицу. Последние теплые деньки осени, было тихо, сухо и очень красиво. Но не о красоте задумалась великая княгиня. С мужем новая ссора, он потребовал, чтобы на прием, устроенный в честь пленного прусского генерала Шверина, она пришла одетой в цвета прусского флага. Понимая, что это откровенная пощечина русским, и вовсе не желая подчиняться столь откровенной глупости, Екатерина отказалась явиться на прием совсем. Петр кричал, что она ничего не смыслит, снова обещал, стоит ему только стать императором, сгноить ее в монастыре…

Скандалы стали привычными, угрозы отправить в монастырь — или лучше крепость — ее вместе с «салтыковским выродком» звучали столь откровенно, что не бояться их уже невозможно.

И вдруг Екатерина заметила под окном рослого красавца-гвардейца. Он поднял голову, увидел заплаканное женское лицо и просто подмигнул, сам не думая, что делает.

Сзади к великой княгине подошла подруга — Прасковья Брюс:

— Ваше высочество, вам стоит удалиться к себе. Я вас провожу?

Екатерина кивнула на стоявшего внизу красавца:

— Кто это?

Брюс почему-то покраснела…

— Григорий Орлов… гвардеец, он привез генерала Шверина, считается, что охраняет пленника.

— Кто таков?

— Шверин?

Слезы из-за ссоры с мужем уже высохли, Екатерина почти лукаво рассмеялась:

— Орлов…

Брюс, делая страшные глаза, поведала, что их пятеро, братьев Орловых, служащих в гвардии, все пятеро рослые красавцы, правда, Алексея изуродовали, напав после ссоры с оружием. Они стоят друг за дружку стеной, все страшные ловеласы и бузотеры, любители выпивки, женщин и скандалов. Этот, Григорий, что стоял внизу, — герой, был трижды ранен при Цорндорфе, но поля боя не покинул и вот в качестве поощрения получил почетное задание сопровождать пленного прусского генерала Шверина в Петербург.

— Он сумасшедший, сумасшедший! — восторженно твердила Прасковья Брюс, но при этом так восторженно блестела глазами, что сумасшествие гвардейца понималось как лучшее качество.

Екатерина заинтересовалась.

Следующая встреча оказалась и вовсе неожиданной. Ее карета просто застряла в большой луже. Выбраться из грязи невозможно, сколько лошади ни старались, сколько их ни стегал кучер, карету вытянуть не удавалось. Хоть вылезай прямо в грязь и иди пешком!

И вдруг… Екатерина почувствовала, что задник кареты словно кто-то приподнял и аккуратно переставил на новое место, освободив из грязного плена. Оглянувшись в заднее окошко, Екатерина увидела… смеющееся лицо Григория Орлова! Как и в прошлый раз, он вдруг лукаво подмигнул ей.

Утверждают, что в тот же вечер Григорий запрыгнул в ее окно, которое «случайно» оказалось открытым. Возможно. Это вполне в духе Орлова…

Что, кроме внешней красы, могла найти в малообразованном гвардейском офицере, не знавшем ничегошеньки, кроме боев и попоек, умная, начитанная женщина? Разве только молодецкую удаль, которой не было ни у красавца Сергея Салтыкова, ни у блестяще образованного, романтического Станислава Августа.

Они не беседовали с Орловым о литературе или философии, ему нужно было ее тело, ей — его, а еще его надежность и готовность совершить что-то ради нее, не жалея себя. Рядом с Орловым казалось так надежно и безопасно, Екатерина понимала, что вот этот человек просто свернул бы шею ненавистному мужу, попроси она.

А еще… где-то глубоко внутри шевелилось воспоминание, что Елизавету Петровну на трон принесли гвардейцы… Глядя на рослого красавца Григория Орлова, Екатерина верила, что такое может быть… Орловых любили в армии, за ними могли пойти. А сами братья Орловы могли пойти за Екатериной. Оставалось только ждать своего часа. Ждать она умела.

Обсуждали ли они когда-нибудь будущее? Едва ли. Екатерина стала очень осторожной, провал многоопытных Бестужева и Вильямса научил ее не доверять свои мысли не только бумаге, но и вообще кому бы то ни было. Так надежней.

Григорию вовсе не требовались ее откровения, а ей его, хватало плоти. Но теперь Екатерина не допускала любовника в свою спальню, норовила ездить на свидания сама, используя для этого съемную квартиру. Так тоже надежней.

Но, возвращаясь домой, почти всегда садилась писать ласковые, нежные письма Станиславу Августу. Это единственный человек, которому можно было такие письма писать, он понимал и отвечал тем же. Она не спрашивала его об амурных делах, хотя сама же дала разрешение на неверность. А он, как честный человек, умудрился рассказать о своей неверности! Так Станислав Август перестал существовать для нее во второй раз.

Но письма Екатерина все же писала. Не столько для него, сколько для себя самой, ей были нужны эти нежные слова, ей нужны объяснения в любви, которых женщина не слышала ни от мужа, ни от любовников. Только один Станислав умел их произносить и выслушивать.

А в России вызревало что-то тревожное…

У императрицы и раньше постоянства не было, а теперь вовсе могла передумать в любой момент, ладно бы про наряды или карнавалы — в государственных делах стойкости не было.

Екатерина быстро поняла, что тогдашняя беседа давно забыта, мысли у государыни ушли совсем в другую сторону… Воронцов после свержения Бестужева удержаться в должности сумел, а вот Елизавету Петровну под своим влиянием так же крепко держать, как это прежнему канцлеру удавалось, не мог. Ныне рядом с ней другой человек силу набирал — Никита Иванович Панин, воспитатель Павлуши. Ради внука, «милого Пунички», как звала Павла Петровича государыня, она готова была на все.

Панин, видно, нашептал в уши Елизавете Петровне про настроение при Молодом дворе, что там заговор зреет и великая княгиня к нему тоже причастна. Императрица словно из головы выкинула свои же собственные наставления невестке, поверила в ее виновность, теперь при дворе открыто говорилось, что готовить царствовать надо Пуничку, но только чтоб вокруг русские люди были, а этих немцев (Петра и Екатерину) прочь в Голштинию!

Екатерина забеспокоилась, это была слишком серьезная угроза. Петр бы рад в Голштинию, а ей что делать, ей-то куда? Мужу она и здесь не нужна, а в Голштинии тем более, да и ей самой Голштиния зачем.

У великой княгини появилась новая фрейлина, вернее, та, что была давно приставлена к ее двору, да жила с мужем за границей, — сестра фаворитки великого князя Лизки Воронцовой Екатерина Воронцова, по мужу Дашкова. Какие же они разные с сестрой! Лизка кривая, горбатая, неуклюжая и грубая, Дашкова, напротив, словно дорогая статуэтка из фарфора — с кукольным личиком, большими голубыми глазами, всегда широко распахнутыми, пепельными волосами, пухлыми щечками… Она нахваталась в Париже философских идей, не очень понимая их сути, научилась легко рассуждать обо всем, даже о том, в чем не разбиралась совершенно, ее веселая, чуть картавая речь была весьма вольной…