Так думала не она одна. Тем большим потрясением оказались указы, которые вдруг стал издавать Петр III.

Начал он с того, что разрешил раскольникам, бежавшим за границу, вернуться и оградил от преследования.

Но уже следующим указом новый император сделал то, чего не рискнули сделать куда более сильные правители до него, даже у его грозного деда Петра I не хватило на это решимости либо хватило ума не рисковать. Петр III новым указом отобрал у монастырей и церквей их земли и запретил иметь крепостных. Немедленно пошел слух, что новый император грозился выкинуть из православных храмов все иконы, кроме ликов Спасителя и Божьей Матери, самих священников обрить и обрядить в короткие сюртуки по немецкому образцу.

Вспоминая отношение Петра к религии и его откровенное неуважение к службе и даже к погребению Елизаветы Петровны, в это охотно поверили. Недовольство росло как снежный ком. Екатерина уже начала тихо радоваться, но вдруг следующий указ: «О вольности дворянства».

Петр вообще вел себя крайне активно, он, подражая своему любимому Фридриху Прусскому, вставал рано утром, принимал парад своих солдат, лично беседовал с ними, играя роль мудрого отца, потом так же беседовал с министрами и посланниками разных стран. Отлученные за время болезни Елизаветы Петровны от государыни, и без того не баловавшей такими встречами, посланники вовсю превозносили нового императора. Теперь его начали превозносить и дворяне… а тут Петр еще и отменил Тайную канцелярию, что, конечно, вызвало огромный вздох облегчения у очень многих. Стали раздаваться голоса: «Наконец-то после бабьего царства у власти снова мужик!» И никому не было дела до того, каков этот мужик, большинство быстро забыло его нелепое поведение, его любовь ко всему немецкому.

Мало того, по стране поползли слухи, что после вольности дворянства последует вольность и крестьянам тоже. Государь, мол, он же из простых, он всем волю бы дал, да мешают ему немцы и государыня, которая тоже немка! Это было уже опасно, и не для одной Екатерины.

Но не все столь благодушествовали. Первым забил тревогу, как ни странно, любимый Петром император Фридрих. Он лично прислал Петру совет: немедленно короноваться! А его посланник барон Гольц и генерал Шверин, успевший многое заметить и понять в Петербурге за время своего почетного плена, советовали Петру для начала удалить прочь всех тех, кто замышляет против него, и только потом заниматься реформами. И тут сказалась натура Петра, все же он не был способен на серьезные логические размышления, император только отмахнулся:

— Мне некогда заниматься заговорами, дело не ждет!

Будь за его спиной та самая Тайная канцелярия, которую он только что разогнал, наверное, император мог бы так говорить, но Петром просто двигала самоуверенность: казалось, если он у власти, то кто и что может этому помешать?

От совета Фридриха он тоже отмахнулся:

— Венцы еще не готовы…

В новом Зимнем дворце император занял соответствующие покои, а рядом, в тех комнатах, где жил фаворит Елизаветы Петровны Шувалов, расположил свою фаворитку. Лизка вела себя с каждым днем наглей. Екатерину же поселили в дальнем противоположном конце, желая унизить, а по сути, помогли. Ей уже довольно скоро предстояло рожать, и дальние покои были куда предпочтительней.

Она молчала и терпела любые оскорбления от супруга, но делала это с таким достоинством, что иностранные посланники захлебывались от восторга, описывая строгое поведение императрицы и совершенно недостойное — императора. В день своего рождения он позволил себе безобразную выходку, приказав жене передать его любовнице орден Святой Екатерины, который носить имели право только царицы и жены либо невесты наследников престола. Сама Екатерина получила его, только когда была официально обручена с Петром.

Орден Святой Екатерины на мощной груди Лизки Воронцовой означал только одно: она следующая императрица и нужно только время, чтобы это все свершилось. Екатерина даже побледнела, но в этот момент ребенок сильно толкнулся внутри, ему было тяжело в стесненном состоянии, поскольку мать сильно утягивалась, чтобы беременность не заметили, и императрица молча со спокойным достоинством выполнила приказ! Тихо ахнули все, кто присутствовал при этом.

— Ваше величество позволит мне удалиться, я плохо себя чувствую?

Все-таки Петр был смущен собственной выходкой. Как бы он ни был настроен против Екатерины, отказаться от ее советов и поддержки не мог. Еще со времени ее появления в России Петр привык по всем вопросам обращаться к Екатерине, сначала она была напарницей в играх, потом поверенной в любовных тайнах, потом управительницей и советчицей в делах Голштинии… Он оскорблял ее по любому поводу, теперь и вовсе отказываясь признавать женой, не стал советоваться в делах политических, все решив по подсказке своих новых друзей, но плакаться в жилетку все равно предпочитал ей.

Конечно, они давно были чужими людьми, но, когда ему больно или плохо или когда он в простых жизненных ситуациях не знал, что делать, на помощь снова приходила Екатерина. Вовсе не потому, что продолжала любить или ценить мужа — ей нельзя было с Петром ссориться. Пока нельзя, ребенок все еще удерживал Екатерину от решающего шага. Нет, не тот, что носил отчество Петра, а тот, что пока не рожден.

Петр разрешил супруге не просто удалиться, она сделала вид, что подвернула ногу и не может ходить. Император позволил ей не появляться на пирах и вообще не покидать своих покоев. Это было то, что нужно. К Екатерине ходили только самые близкие и преданные друзья, новости неизменно приносила Дашкова, она же сообщала о времени прихода Орловых. То ли из-за самоуверенности, то ли из-за скудоумия, то ли из-за полнейшего к жене безразличия Петр словно не замечал взаимный интерес Екатерины и Орловых. Измены жены, которую он собирался отправить в монастырь, ему были безразличны, а в возможность заговора против себя император просто не верил. Казалось, он неприкасаем!

В середине апреля, когда роды приближались, Екатерина уже совсем не выходила от себя, удалив даже большинство слуг. Петр не заходил к супруге давно, и вдруг…

— Ваше Величество… к вам Его Императорское Величество…

Голос у камеристки испуганный, глаза тоже.

Екатерина спокойно подняла на нее глаза, чуть расправила широкое черное платье, в котором ходила все эти недели, демонстрируя, что все еще в трауре:

— Чего вы испугались?

Пугаться было чего, императрица без корсета, объявив себя больной, не затягивалась, чтобы не изуродовать ребенка. Конечно, она сидела за письменным столом, в таком положении живот незаметен, но стоит встать — и все обнаружится. Господи, столько времени все скрывать и выдать на последних днях! Мало того, она почувствовала, что… начинаются схватки! Поясницу немыслимо скрутило, боль разлилась по нижней части тела и стихла. Екатерина понимала, что это только первые вестники, но сейчас легче всего было бы походить, а она даже распрямиться не может.

Но выдать себя нельзя, если Петр один, то надолго не задержится, опять небось кто-то обидел, прибежал жаловаться. У него хватало ума жаловаться жене даже на… любовницу, вернее, ее оскорбления. Лизка в выражениях не стеснялась даже в присутствии послов, она могла кричать ему в лицо: он импотент и к деторождению не способен! Послы вежливо отводили взгляды, делая вид, что не расслышали, а своим государям писали, что «ума в ней ни грана», «она похожа на трактирную служанку», «бранится как солдат, косоглаза, а при разговоре из ее рта летит слюна и исходит зловоние».