— Целых девять лет… — Я села на корточки. — Неужели я такая ужасная? — шепотом спросила я.

Брэн бросил еще один стакан в мусорку.

— Никто не говорил, что ты ужасная.

— Я не должна была кричать на маму, — сказала я.

Брэн осторожно обошел битое стекло и присел на корточки рядом со мной.

— Я все время ору на свою маму, — признался он. — И меня за это отсылают в мою комнату. Но стазис не кажется мне адекватным наказанием.

— Это не было наказанием! — воскликнула я, оборачиваясь к нему.

Но лицо Брэна осталось совершенно бесстрастным.

— Ты уверена? — Он взял меня за руку и помог подняться. Потом подвел к дивану, усадил и сам сел рядом, обняв за плечи.

— Не надо, — буркнула я, пытаясь отодвинуться.

— Разве я не могу быть твоим другом? — спросил Брэн.

— Можешь, просто… Я еще не перестала сходить по тебе с ума. Ты меня отвлекаешь.

— Все, понял. Извини, — он убрал руку.

Я схватилась за виски.

— Господи, — стыдно!

— Что именно?

— То, что ты знаешь обо мне все это! Это нечестно. Скажи мне что-нибудь!

— Что?

— Что-нибудь, — попросила я. — Что-нибудь личное. Я ведь совсем тебя не знаю.

Брэн негромко хмыкнул.

— Знаешь… у меня не так много личного, о чем можно рассказать. Самое важное в моей жизни — это теннис, но я собираюсь завязать с ним после школы. По крайней мере, с соревнованиями. Я никогда не был влюблен, потому что меня это пугает. Я никогда не проводил больше двух недель за пределами Юнирайона и, наверное, вернусь сюда после колледжа, просто потому, что не вижу такой силы, которая могла бы удержать меня в другом месте. — Он вздохнул. — Вообще-то, мне даже немного неловко за себя, теперь, когда ты спросила. Я привык следовать по пути наименьшего сопротивления. Наверное, самые потрясающие события, произошедшие в моей жизни, случились в полуподвале.

Я нахмурилась.

— Хочешь сказать, что я — самое интересное, что случилось в твоей жизни?

— Ага, — кивнул Брэн. — Но в этом нет ничего удивительного. Роуз, ты самое интересное, что случилось с человечеством со времени открытия микробов с Европы.

То есть он снова связал меня с Отто! Неужели это никогда не закончится?

— Даже если бы ты не была дочерью Марка Фитцроя, обнаружение человека, столько лет проведшего в стазисе, в любом случае обречено было стать мировой сенсацией. Ты, такая как ты есть…

— Я знаю, что я пугало.

— Возможно, ты права, — сказал дедушка Брэна, входя в комнату. — Совсем недавно Реджи снял значительную сумму с одного из счетов компании. Этих денег не хватило бы, чтобы полностью оплатить Пластина, но это не означает, что он не мог запустить руку и в другие счета. Я продолжаю поиски.

Брэн вскочил и снова принялся за уборку.

— Думаешь, ты сможешь выяснить все? — спросил он.

— Надеюсь, что да. — Рон посмотрел мне в глаза. — Не волнуйся. Все будет хорошо.

И я почему-то сразу ему поверила.

Я чувствовала себя странно. Часть меня хотела снова уснуть, а другая часть не могла оставаться в покое. Я посмотрела на Брэна и решила не предлагать ему свою помощь в уборке. Мне показалось, что он хочет подумать, и не стоит ему мешать.

Тогда я снова взялась за свой альбом. Я закончила серию портретов Ксавьера и решила начать что-нибудь новое. Но пейзажи меня сейчас не привлекали, я была слишком взволнована. И рисовать Брэна тоже не хотелось. Поэтому я принялась за портрет его дедушки.

Он сидел за своим столом, выключив голоизображение на сотовом и вставив микрофон в ухо, чтобы нам не было слышно его собеседника.

— Нет, я все понимаю, — говорил он. — Но боюсь, что это очень срочно. Слишком… Нет, я не хотел бы выносить это на совет директоров… Я сделаю это только в том случае, если… — В его голосе звучала неприкрытая угроза. Я была рада, что он разговаривает так для меня, но не со мной. Я ни за что на свете не хотела бы рассердить такого человека.

Рисовать его оказалось очень просто. Мой угольный карандаш легко обвел линию его носа, поднялся к скулам, очертил изгиб челюсти. Зато с шеей пришлось повозиться. Мне не так часто выпадала возможность рисовать старых людей, и я не привыкла изображать складки кожи. Закончив общий абрис лица, я снова вернулась к бровям, желая убедиться, что верно передала выражение глаз за стеклами очков. Его было очень просто рисовать.

Слишком просто.

Эти черты были мне знакомы. Я посмотрела на старика, откинувшегося на спинку кресла с небрежной грацией человека, проведшего много десятилетий за письменным столом. Ерунда. Я просто спятила, и мне чудится всякое.

Я перевернула страницу альбома. Снова набросала контур лица: скулы, подбородок, челюсть, нос, только без морщин и складок кожи, очки, волосы. И опять посмотрела на него.

Этого не могло быть. Это бред моего воображения. Я крепко зажмурилась, потом посмотрела снова.

Я знала это лицо. Очень, очень хорошо знала.

Моя кровь превратилась в лед. Я почувствовала тошнотворный кислый привкус на губах, но меня нисколько не тошнило. Я просто сидела и молча смотрела на этого старого человека.

Дедушка Брэна выключил сотовый и встал, повернувшись к двери. И тогда я вскочила с дивана и преградила ему дорогу. При этом я так напугала Брэна, что он с грохотом выронил урну из рук.

Дедушка Брэна приподнял бровь и посмотрел на меня.

— Да?

И тогда слова сами сорвались у меня изо рта.

— А у тебя какие были оправдания? — бесстрастно спросила я.

Нервная судорога прошла по его лицу.

— В чем я должен оправдываться? — спросил он.

Я протянула ему свой альбом. Он хмуро посмотрел на только что сделанный мной набросок и скупой абрис лица рядом с ним. Я протянула руку и пролистнула страницу назад.

Там был последний рисунок из моей галереи портретов Ксавьера — Ксавьер семнадцатилетний, с маленькой бородкой, сияющими зелеными глазами и тем особенным смущенным взглядом, который слегка затушевывал его самоуверенную заносчивость.

Старик уставился на мой рисунок, и его грустные глаза стали еще печальнее. Он перевернул еще одну страницу и увидел себя пятнадцатилетнего, с первым пухом на щеках, гораздо более застенчивого и без усов. Следующий лист — двенадцать лет, озорной огонек в глазах. Он пролистнул сразу несколько страниц и нашел себя трехлетнего — пухлощекого херувима с перемазанным шоколадом носом.

— Я не знал, что ты все помнишь, — со вздохом сказал он.

А я смотрела на Ксавьера, моего Ксавьера, ставшего семидесятилетним, морщинистым стариком. Его светлые волосы побелели, яркие зеленые глаза затуманились от старости, и он с трудом сдерживал дрожь в правой руке. Мой Ксавьер. Я не знала, смеяться мне или плакать. Снова вернулось недавнее ощущение мертвой пустоты, и я просто ничего не чувствовала.