П. В. А у кого ворует писатель?

А. С. В данном случае у государства. Когда государство монополизировало не только идеологию, но и стиль, то, естественно, писатель идет на нарушение, если он настоящий писатель.

П. В. Вы не перестали быть писателем, не изменили своей писательской позиции. Но никто не покушается на вас – ни Франция, ни США. Значит, теперь у кого ворует писатель? У жизни?

А. С. Нет, я думаю, что каждый писатель – вот возьмем западных писателей, которые не подвергаются каким-то преследованиям, – это чаще всего нарушение какой-то надоевшей традиции. Ну что, Джойс не мог писать? Но он шел на какие-то нарушения. Почему? По-видимому, он желает пойти новым путем и совершает нарушение. В этом смысле, в широком смысле слова, писатель нового времени (я не беру Средние века) всегда преступник, нарушитель обыденной нормы, просто потому, что она надоедает.

П. В. А сама система записи своих мыслей и соображений – как, по-вашему, это естественный процесс? Нормальный?

А. С. Нет, тоже не нормальный. Я к таким выводам пришел. Я, конечно, заострял, что все люди живут как люди, а писатель не такой человек, он как бы преступник. Почему? Потому что вместо того, чтобы жить как все люди, он пишет, совершает какой-то выход из нормальной жизни.

П. В. То есть ему мало реальности, которая есть, он еще хочет свою создать?

А. С. Да, конечно. В старые времена в России мне говорили чекисты: “Лучше бы ты человека убил, чем такое писал”. Или просто в разговоре с какими-то заключенными, но в данном случае не интеллигентными, – что “любой писатель сумасшедший и надо его сажать”. “Как? И Достоевского надо?” Он совершенно серьезно говорит: “И Достоевского, и Толстого”. – “А почему?” – “Они мешают жить”. Я сталкивался с этой точкой зрения, и я понимаю, что в каком-то смысле (конечно, не буквально, я не разделяю подобные взгляды, естественно) она может быть понятна.

П. В. Бродский сказал, что учитывая, как общество относится к художнику, надо диву даваться, что они не грабят и не убивают.

А. С. Согласен.

П. В. Вы положили много времени и сил на доказательство тезиса о художественной натуре русского человека, преимущественно художественной, о мощном творческом импульсе человека, который так многообразно проявляется. Я помню, как вы замечательно писали о пьянстве, даже российском, о том, что “из потребности в чудесном пьет русский человек, а не для того, чтобы забыться”. Сейчас в России социальный слом, при всех минусах и страшных и неприятных сторонах этого дела социальный слом – всегда питательная среда для творчества. И вот что, по-вашему, сейчас происходит, в какой степени реализуется вот эта творческая потенция народа в таких обстоятельствах, в открывшихся возможностях революционной ситуации?

А. С. Я полагаю, что реализуются какие-то возможности, хотя далеко не полностью. Тут ведь нет строгой закономерности, что дали гласность и сразу будет творчество. До конца все эти процессы не рациональны, не вполне постижимы. По поводу творческих возможностей – это ведь не означает, что сразу станут все поэтами, гениями.

П. В. Почему? Например, коммерсантами – тоже вполне творческая деятельность.

А. С. В данном случае мне это чуждо, мне гораздо ближе анекдот, который я недавно услышал. Анекдот советский, периода перестройки. Для меня это творческие возможности русского человека. На необитаемый остров попали трое – француз, англичанин и русский. И стали ловить там рыбу. Поймали золотую рыбку, и, как положено по сказке, она каждому дала три любых желания. У француза три желания: сто миллионов франков, шикарный дом в Париже и чтобы я немедленно оказался в Париже. И тут же исчез. Англичанин то же самое сказал по отношению к Лондону: шикарный дом и сто миллионов. А русский человек, оставшийся один на необитаемом острове, спросил рыбку: “Ящик водки можешь достать?” – “Могу”. Второе желание – второй ящик. “И третье, – сказал он, подумав, – чтобы этих двух охламонов немедленно вернули сюда, на необитаемый остров”.

П. В. Завершающий вопрос: над чем вы работаете и чего ожидать?

А. С. Отвечу так: про это я не скажу, потому что это моя тайна пока что, а тайну открыть невозможно.

П. В. Вы же легкомысленный писатель?

А. С. Легкомысленный, но всегда боюсь сглазить какие-то особо для меня важные моменты в жизни.

Программа: “Liberty Live: «Свобода» в прямом эфире”

Ведущий: Владимир Бабурин

14 марта 2000 года

Владимир Бабурин. Обозреватели Радио Свобода Петр Вайль, Владимир Тольц и Анатолий Стреляный обсуждают книгу интервью Владимира Путина.

Петр Вайль. Мы сегодня обменяемся первыми впечатлениями о только что вышедшей книге интервью Владимира Путина “От первого лица”. Этой публикации предшествовало большое интервью Владимира Путина в газете “Коммерсант”, которое вошло в книгу. Его авторы: Наталья Геворкян, Андрей Колесников и Наталья Тимакова. Поначалу нам показалось разумным задать несколько вопросов одному из авторов – Наталье Геворкян. С ней разговаривал Анатолий Стреляный.

Анатолий Стреляный. Естественно, есть что-то из сказанного, что Путин просил не оглашать?

Наталья Геворкян. Я даже не помню, чтобы он просил что-то не оглашать… Он просил не оглашать какие-то вещи, касающиеся КГБ и его работы, – он нам это объяснял и просил не писать, это было по специфике работы. Но я больше не помню, чтобы он просил что-то не оглашать.

А. С. Чем вы объясняете такое демократическое поведение Путина во время этого ответственнейшего для него дела?

Н. Г. Я думаю, что есть такая категория людей, которые не любят давать интервью, но когда решают дать – дают. Не знаю, может быть, просто ему было интересно. Такой момент тоже существует. Люди любят о себе рассказывать.

А. С. Природная добросовестность или непосредственность?

Н. Г. Ведь Путин же, во-первых, точно знал, что имеет право прочесть рукопись, и он ее прочел. Ничего не вычеркнул, только добавил какие-то детали, которые, как он считал, должны быть, чтобы понять, о чем идет речь.

А. С. Мне кажется, он добавил туда, что он свой партбилет перекрестил, вот чувствую.

Н. Г. Нет, неправда, а вот слово “аминь”, например, в конце реплики по поводу того, что “все закончилось, страна закончилась” (когда он был в ГДР, и его пребывание в КГБ закончилось), – там слово “аминь” он приписал. У меня такое ощущение, что он знал, что все, что было произнесено во время наших бесед, записывается, и он считал неловким что-то оттуда убирать. Он не убрал даже очень личные эпизоды, как о первой любви. И из интервью “Коммерсанту”, по-моему, он просто не считал себя вправе вычеркнуть разговор о Бабицком, потому что такой разговор был. Наверняка что-то, что он не хотел говорить, он не говорил. Мы не вытащили из него ни слова о Примакове. Он не хотел, железно.