А. С. По психиатрической классификации это люди, страдающие бредом реформаторства.

П. В. Да, по моим наблюдениям они тоже занимают колоссальный процент среди всех пишущих письма. Это именно технические изобретатели и социальные реформаторы. И то, что Володя Тольц сказал в начале разговора, – мелкие стяжатели, которые хотят что-то получить. Затем, конечно же, очень дорогие моему сердцу любовные письма – или о любви к кому-то другому, а иногда прямо к тебе. Мой покойный ныне коллега, замечательный писатель Сергей Довлатов такие письма получал в колоссальном изобилии – просто влюблялись в его голос. Кроме того, у Довлатова была очень откровенная манера. Он рассказывал в подробностях о себе: рост – метр девяносто шесть, внешность латиноамериканской кинозвезды… И на это клевали очень многие. Эти письма были приятны своей откровенностью. И еще одна категория, огромная и очень интересная, поражающая разнообразием своих претензий, запросов, вопросов. И, что интересно, именно психологический тип, не социальный. Я сталкивался с этими людьми как в Советском Союзе, так и в США и в современной России. Я пытался для себя это сформулировать – отставной военный невысокого чина, не имеющий хобби. Вот это человек, который превращается в машину для писания писем. Его интересует абсолютно все, вот тут границ его любознательности, пытливости (“все волновало нежный ум”) – границ нет. И это вызывает в тебе бешенство и раздражение, пока ты, наконец, не понимаешь: на то и щука в море, чтобы карась не дремал. А мы есть караси.

А. С. Особое место в моих коллекциях занимают придиры и завистники. Это особый тип.

В. Т. Да, их немало и среди писем, которые я читаю. Причем очень много жалобщиков.

А. С. Это сутяги. По психиатрической классификации это сутяги.

В. Т. Иногда они жалуются мне на меня же. Я считаю, что это нормально. Иногда – на Ельцина. Нормально тоже. Но когда они начинают мне жаловаться на генерального секретаря ООН, я совершенно не знаю, что с этим поделать, даже не знаю, что между ними произошло, что произошло между человеком в Петропавловске-Камчатском и генеральным секретарем ООН Бутросом Гали.

П. В. Главное – он требует принять меры, и желательно немедленные и жесткие. Вы знаете эту кочующую из газеты в газету легенду, с которой я сталкивался еще на заре своей газетной работы, двадцать с лишним лет назад. Она рассказывается в разных газетах обязательно про своего какого-нибудь коллегу, который недавно уволился. Так вот. Посадили практиканта, и он, уже сошедши с ума от необходимости отвечать на каждое письмо, всем написал: “Ваше предложение рассмотрено, виновный найден и расстрелян”. И разослал по всем адресам. Самое поразительное, что из восьмисот отправленных писем ни одно не вернулось назад с вопросом. То есть писавший был полностью удовлетворен принятыми мерами.

А. С. Я думаю, что практический итог нашего, надеюсь, не последнего разговора о письмах радиослушателей должен быть такой. Дорогие радиослушатели, продолжайте нам писать, не жалейте ни чернил, ни бумаги, ни нас, ни лент машинописных. Ради бога, только не рассчитывайте на немедленный и обязательный ответ в каждом случае. Зато мы можем твердо обещать вам: ни одно из ваших писем никому из вас не будет использовано во вред. Много лет назад, когда я работал в “Комсомольской правде”, у нас в отделе писем сидел специальный человек. У него были и другие обязанности, но вот одна обязанность была главной. Вызывала она у нас большое отвращение. Он отбирал письма антисоветского содержания, складывал их в особую папочку, и эти письма в тот же или на следующий день попадали в госбезопасность. И здоровые лбы с хорошими зарплатами по всей стране, по всему Советском Союзу искали этих врагов народа. Тогда их так уже не называли, но искали так же старательно, как и при Ежове, при Сталине. Так поступала “Правда”, так поступали “Известия”, так поступала “Литературная газета” – в каждом из этих изданий был человек, следивший за антисоветскими письмами. Я должен сказать, что мы, как могли, прятали эти письма. Обещаем вам: ваши письма никакого вреда вам не причинят!

Программа: “Поверх барьеров”

Ведущий: Иван Толстой

5 апреля 1997 года

Иван Толстой. В нашем архиве сохранилась пленка с голосом Андрея Донатовича 1991 года. Об этой записи расскажет мой коллега Петр Вайль. Беседа записана в Бостоне в дни присуждения Синявскому степени Почетного доктора Гарвардского университета.

Петр Вайль. Я познакомился с Андреем Донатовичем в декабре 1977 года на Венецианской биеннале, где он поражал всех двойственным обликом, пронесенным через всю жизнь. Солидный литературовед Синявский выступал с докладом, а его писательский двойник Абрам Терц так резвился в прениях, что переводчики растерянно разводили руками. И так было всегда. В 1991-м в Бостоне на неузнаваемого в смокинге Синявского надели мантию и шапочку Почетного доктора Гарвардского университета, а Терц, посмеиваясь, сказал мне, показывая на другого свежего доктора, Эдуарда Шеварднадзе: “Он был министром внутренних дел, когда я сидел в мордовских лагерях”.

Тогда в Бостоне состоялся самый долгий мой разговор с Андреем Донатовичем. Знамена, плакаты, оркестры, хоры на ступеньках старинных зданий (Гарвард основан на сто девятнадцать лет раньше Московского университета), шесть тысяч выпускников в черных мантиях с разноцветными башлыками, пестрые наряды пятнадцатитысячной толпы гостей. Старейший из присутствовавших гарвардцев закончил университет в 1913-м, тогда ему было двадцать два, на этом торжестве – сто. Во всей этой респектабельной карнавальности Синявский-Терц, получивший за писательство лагерный срок, а теперь – гарвардский докторат, выглядел, с одной стороны, логично, а с другой – странно. Он – всегдашний враг любого канона, нарушитель иерархии, противник системы, а тут – смокинг, трехвековая традиция, ранжир. Как чувствует себя Синявский-Терц в качестве лауреата?

Андрей Синявский. Как любой человек я, разумеется, в первую очередь, испытываю чувство признательности, благодарности, а кроме того, это сочетается с юмористичностью всей ситуации. Не потому, что ситуация смешная, а потому что, наверное, где-то в сознании я сравниваю разные ситуации, случавшиеся в моей судьбе. Они чаще всего контрастны друг другу, поэтому немножко смешно. Но это, скорее, я над собой смеюсь. А кроме того, я не могу сказать, что я враг любого канона. Я очень люблю фольклор, фольклор – искусство каноническое. Здесь, в Гарварде, это канон веселого искусства, это, конечно, ритуал, но ритуал игровой, приятный, сама обстановка удивительная: флаги развеваются, многотысячная толпа, все смеются, радуются, в костюмах всевозможных, в том числе в мантиях, висят гербы, люди выступающие чаще всего выступают весело, много пародий. Это все очень смешно, встречают аплодисментами. Возглавлявший эту процедуру ректор, по-видимому, остроумный человек. Когда он характеризует каждого из делегатов на это звание, он обязательно скажет что-то по-доброму смешное, поэтому все сопровождается смехом, музыкой. И это немного смягчает торжественность обстановки. То есть обстановка, конечно, торжественная, но игровая. Разумеется, какие-то вещи меня стесняют. Меня больше всего стеснял смокинг, который я никогда в жизни не надевал. Я вообще галстуки не ношу, а тут – смокинг.