– Что, ну, что? – кинулся к нему Эрик.

– Все, как и говорил я. – прошептал лекарь. Лицом он был бледен. – Младенца Владимира в могиле нет. И, увы, по некоторым признакам, знакомым моему взгляду, я понял – госпожа была отравлена ядом... – произнес невнятное на своем тарабарском языке – Я не знаю, как это звучит на русском.

Эрик покачивался на краю могилы – вот-вот грянется в нее.

Но лицо его было спокойно, словно это он был мертв и лежал в земле.

– Но и это еще не все, – продолжил Саддам, стараясь не глядеть Эрику в лицо. – Готов ли ты, господин мой, услышать всю правду?

– Говори, – шепнул Эрик помертвелыми губами.

Но Саддам молчал, не в силах слова молвить. И так и остался стоять, когда Эрик вырвал из рук его факел и сам спрыгнул в могилу.

Он хотел кричать, но воздуху не хватало, дыхание заперло. Но не следы тления, как опасался Саддам, испугали воеводу – их и не видно было при неверном свете факела. Лик Лауры остался таким же прекрасным, но искажен был гримасой невыносимого страдания. Руки не по древнему чину сложены, но неестественно вывернуты, на суставах – темная кровь, саван на груди разорван и также обагрен кровью.

В эту минуту Эрик почуял, что сердце в нем замерзло. Ни доброго, ни злого не осталось в нем – ибо какое значение могут иметь добро и зло в этом мире, где может случиться такое?

Эрик сам вылез из ямы, не глянув на протянутую руку Саддама.

– Как она мучалась, бедная, – сказал он тоном почти равнодушным, точно и не его это любимая была погребена живой, не она приняла страшную смерть в сырой могиле...

– Не столь уж долго, мой господин, – тихо отвечал Саддам, уже не скрывая медленных старческих слез. – Она скончалась не от удушья, как того следовало ожидать, но от действия яда... Похоронив ее, допустили промашку, но она все равно бы умерла. Горестно лишь, что последнее ее впечатление от жизни было столь тяжко и ужасно.

– Что ж... – каркнул воевода, и даже много повидавший Саддам испугался этого неподобного хрипа. – Поплатится за это... Сам знаю кто, – и погрозил кулаком в темноту августовской ночи.

С каким-то остервенением закопал он могилу. Саддам помогал, укладывал куски дерна, чтоб было, как раньше.

– Зачем? – спросил его воевода. – Все одно... Никто не придет к ней, кроме меня. А мне все равно. Прости, Лаура, прости, любимая моя. Любил я тебя, а не уберег. Прости.

Вернулись на зорьке. Эрик долго мылся ледяной водой у колодезя, старался оживить застывшую в тоске душу. Не утеревшись, пошел в терем. Заслышав шаги его и тяжелое дыхание, разбегались слуги. Дойдя до светелки, откуда, прибыв домой, не выходила Мстислава, ударом ноги распахнул дверь, ворвался, как зверь – бить, грызть, калечить... Увидел бледное, как мел, лицо жены, расширенные в ужасе глаза, в которых отразился он – страшный. Не дал себе думать – схватил за тонкую шею, сжал.

– Ты? – только и спросил.

Мстислава и ответить ничего не могла, глядела только зачарованно в налитые кровью глаза супруга. И вдруг резкая боль, страшная, непонятная опоясала таз...

У Мстиславы начались преждевременные роды.

Испуганный ее истошным криком, Эрик заметался по терему. Холопы все, испуганные творящимися несуразицами, все попрятались куда-то. Ох, как хотелось «счастливому» отцу попросту плюнуть на все и сбежать, куда глаза глядят. Князюшка зачал это дитя, пусть бы он и хлопотал о его появлении на свет! Но хоть и мыслил так, постеснялся бежать, оставив Мстиславу на произвол судьбы. Чуть не придушил ее под горячую-то руку, а все ж жаль невинное дитя – ему-то за что подлую смерть принимать?

Припомнил все ж (разум как туманом застило) – Саддам еще не уехал. Кинулся искать его и приостановился – из верхней светелки, где оставил прямо на полу Мстиславу, раздался плач не плач, а будто котенок тихонько запищал. И оттуда же – голос Саддама. Значит, лекарь услышал, сам пришел, покуда хозяин как угорелый по терему носился.

Мстислава разрешилась здоровой девочкой. Роды прошли на удивленье легко и быстро, хоть и были преждевременными. Молодая мать своими ногами дошла из светлицы, где прямо на полу разрешилась от бремени, до опочивальни и заснула крепко. Эрик не пожелал даже взглянуть на дочь – нужно было отвезти Саддама в княжеский терем.

К великому удивлению Эрика, князь сам вышел встретить их.

– Где это ты запропал, Саддам? – добродушно спросил он. – Не переметнулся ли на службу к воеводе? У него-то, я чай, кусок слаще, палаты богаче...

Саддам поклонился:

– Нижайше прошу прощения, великий князь. Неотложные дела держали меня в гостях у господина Эрика – его уважаемая супруга изволила нынче поутру разрешиться от бремени...

– Да неужто Мстислава опросталась?! – весело воскликнул князь, будто бы и не знал, что она беременна. – Ну, а что ж молчал про такое-то дело, – обратился он к Эрику. – Сына али дочь подарила тебе племянница моя?

– Девочку, – угрюмо буркнул Эрик, избегая называть новорожденную дочерью.

– Тоже славно. Ступай, Саддам, отдыхай. Не дает тебе воевода покоя со своими бабами – то одна, то другая... А тебя, Эрик, я с утра жду. Неужто запамятовал? Про холопа-то твоего разговор у нас был...

И, словно Каин, предал воевода единокровного брата своего.

Не со зла – от страха, от потерянности. Да и мысль о сыне, что выжил, и случись что с отцом – останется сиротой, не дала Эрику по честь сознаться в своей вине. Князь только головой кивал, слушая его речь. Все правильно сказал воевода, как и наставил его Владимир.

– Что ж, бояре, – молвил князь, подымаясь со своего места, – решайте, что делать будем с татем, осквернившем святое место.

Старший священник рванулся, страшным, безумным блеском сверкнули его глаза, затряслось узкое лицо, затряслись сухие руки в лиловых жилах.

– Сжечь живьем еретика! – провозгласил он в наступившей тишине.

Никто не посмел сказать противного слова. Его боялись в Киеве, ведали – большую власть он себе забрал. Ежедневно призывает его к себе князь, советуется с ним о делах и многое делает, как он сказал.

Эрик был ни жив, ни мертв, когда в посребренном, византийской работы, возке, отправились они с князем на Лобное место – смотреть казнь. Кое-как сбитый сруб доверху завален был дровами.

Было знойно, душно, в воздухе висело марево. Народу собралось много – напирали, толкали – всем хотелось знать, какого татя приговорили к страшной гибели...

Плишку привезли на телеге, он сидел спокойный, глядел пусто и устало. Лицо заплыло кровоподтеком, правая рука висела, как плеть – перебил палач. Его вытащили, бережливо повели к срубу, словно бы даже с почтением. Эрик смотрел, не отрываясь, в глазах резало. Плишку подхватили, поволокли на сруб. Он словно очнулся, но не рвался, не кричал – только заплакал, утираясь грязным рукавом. Из толпы многие смотрели жалостливо – велика татьба, разбил малевания византийские! Не человека ведь порешил, не украл же!