Эрик бросился князю в ноги.

– Не губи его, князь! Все, что угодно отдам! Привязался я к нему, как родной он мне...

Владимир помрачнел. Не стал подымать воеводу, а склонившись к нему, шепнул, страшно сверкая глазами:

– Не губить, говоришь? А кого ж тогда губить, воевода мой? Нет, выдам я холопа патриарху, и ты пред свидетелями скажешь, что следует. А не то спрошу я у тебя при палаче: почто, воевода мой, образа-то мечом рублены? Откуда у холопа меч?

Вздрогнул Эрик, как обожженный, и вспомнил все. Вспомнил, как ворвался в церковь и крушил все вокруг себя, возненавидев Бога за смерть любимых существ. Вспомнил и то, как пришел за ним Плишка.

– Ступай, воевода, – обыкновенно сказал князь, словно и не он только что сказал своему милостивцу те страшные слова. – Ты бледен что-то. Иди, передохни, а завтра пожалуй ко мне.

Стараясь ступать твердо, вышел Эрик из князевых палат.

Дома повалился, как был, на постель, отмахнулся от Саддама. Ноги не держали, но мысли были на диво ясны. И одна была яснее прочих – жить охота! Мучительно, страстно хотелось жить, так сильно, как до того – умереть. Не шли из памяти князевы слова: «Не жилец он, на дыбе изломали». Коль и правда так – зачем шум поднимать? И Плишку не спасешь, и себя погубишь. А потом – он же сам сознался, сам! Снова порешил, значит, за хозяина живот положить. Что ж, на то он и слуга верный...

И не пришло в разум доблестному воеводе, что на дыбе и не в таких преступлениях сознаются. Зато припомнил слова Саддама, что, дескать, не умер сынок Владимир. Спохватился на ложе, кликнул лекаря. Тот как за дверью стоял – мигом явился.

– Скажи, Саддам, – начал Эрик, пряча взор. – Верно ли ты говорил, иль мне привиделось, что не погиб мой сын вместе с матерью?

– Про то, что службу над одной женщиной служил, мне сказал священник. Да, господин мой, я думаю, что тебя ввели в заблуждение либо погребли младенца неотпетым, ради чего – не знаю...

– А как бы прознать про это, Саддам?

– Мой господин должен обратиться к своей матери и спросить у нее: действительно ли сын его умер?

– Так она сказала! Ох, ведом мне матушкин норов. Как упрется – шестерней с места не сдвинешь. И Мстислава с ней заодно, ясное дело.

– Я всем сердцем сочувствую господину и осмелюсь дать ему совет: если нельзя вызнать правду привычными путями, то порой можно пойти иным...

– Что ты говоришь, Саддам? – Эрик сел на постели, впился горящими глазами в лицо лекаря...

– Если б мой господин отважился вскрыть могилу, где покоится тело госпожи Лауры, и убедиться, что младенца там нет...

– Э, нет, Саддам! Тревожить ее покой я не желаю. Да и худо будет, если узнает кто.

– Относительно покоя, что ты боишься растревожить, скажу тебе – только бренная оболочка лежит в могиле, душа же ее упокояется в селениях райских. Быть может, глядя из райских кущ порадуется она рвению своего супруга. Будет плохо, если сын драгоценной госпожи останется жить у чужих людей, где сокрыли его лживые люди...

– Твоя правда, Саддам. Только боязно мне что-то.

– Чего боится господин? Многие люди, стремящиеся постичь свет мудрости, разрывали могилы и изымали из них трупы, дабы узнать строение человеческой оболочки, т. е. тела... Случалось на моей родине также, что родные начинали сомневаться в причине смерти, и тогда сей шаг помогал установить ее. Ясно ли я, недостойный, выразил свою мысль?

– Погоди, погоди... – Эрик так и ел Саддама глазами. – Что ты хочешь сказать?

– Мне странна показалась внезапная болезнь молодой госпожи. Наблюдая ее после разрешения от бремени, я не приметил в ней ни одного признака той болезни, которая, как говорят, свела ее в могилу. А эта зловещая хворь, именуемая у вас падучей, непрестанно настигла бы ее во время родов.

– Это значит... Значит, Лауру извели?

– Я не возьму на себя смелость твердо говорить об этом теперь. Но если я своими недостойными глазами увижу останки госпожи, то смогу сказать без сомнений, что явилось причиной ее внезапной гибели...

– Решено, Саддам. Не уходи сегодня в княжеский терем. Нынче же ночью пойдем...

Забыл, забыл воевода о своем верном холопе, осужденном им на смерть. Ввергнутый в сырую темницу, ломаный, избитый Плишка ждал его. Все надеялся – не даст хозяин ему пропасть, как не дал тогда оставить раненого на острове. Под пыткой сознался верный слуга в том, чего не совершал, на дыбе взял на себя вину, но теперь уж не жалел о том. Крепко надеялся на доброту господина. Помышлял: вот-вот откроются двери темницы и войдет он, обнимет... Ему-то, воеводе, невелика будет кара за пару-тройку разбитых икон, и наградит он Плишку, и любить будет пуще прежнего.

И еще одно мучило Плишку. Не сказал он господину своему Эрику тайну, что поведала ему прежняя ключница перед смертью. А тайна хоть и не дивной была особенно, да могла б теперь сослужить службу. Затухающим голосом нашептала старуха Виста, что, дескать, полюбился Эриков отец с юной рабыней, и оттого народился Плишка. Матери своей Плишка не помнил – она умерла совсем молодой. Но старый господин стоял перед глазами, как живой. Плишка помнил его милости, помнил, что воспитывался в доме почитай что наравне с Эриком, а баловали его даже пуще. С законным сыном старый варяг был строг, а рабичича тайком миловал – знал, что ли, что придется ему хлебнуть горя в этой жизни, иль вину свою чувствовал?

Ноют все кости – ломаные, вывернутые. А там, за стеной – солнечный ласковый свет, там милая жена с дочушкой... Не увидеть их больше никогда, коль брат не явится, не спасет. А вдруг не вынес он горя, помер, и некому заступиться за Плишку? И, прождав некоторое время, Плишка утвердился в этой мысли. Хозяин помер либо лежит в беспамятстве – уж больно плох он был в ту страшную ночь. И, подняв голову к невидному во тьме потолку, завыл пленник по-волчьи – так не хотелось принимать казнь невинному. Но успокоился, перекрестился твердой рукой и порешил так: не позорно умирает, отдает жизнь за господина, за брата...

И в этот момент Эрик склонился над разверзнутой могилой Лауры. Вот она – не успевшая еще потемнеть крышка соснового гроба... Просто погребли любимую, слишком уж просто... Но все обиды растаяли, когда подумал: удастся все ж попрощаться, бросить последний взгляд на любимое, тысячу раз целованное лицо. Но Саддам мягко отстранил скорбящего влюбленного от могилы.

– Господин мой... – мягко прозвучал его голос. – Сердцем я понимаю твой порыв и желанья твои, но поверь мне – негоже тебе смотреть на останки нашей госпожи. Погребена она была боле недели назад, и жестокое тление уже оставило на ее челе следы. А ты нездоров пока, твои нервные жилы могут прийти в волнение. Прошу тебя, не надо. Я сам...

Эрик чуть не зарыдал, но повиновался, отошел в сторону. Слышал только, как возится Саддам, шепчет что-то. Но вот глава его показалась над краем неглубокой могилы. Много лекарь повидал в жизни, но теперь, видать, и он не выдержал – бледен был, как смерть.