– Что с тобой, хозяин? – кинулся Плишка к Эрику. – Что здесь приключилось?

– Лаура умерла, – еле ворочая языком, произнес Эрик и сам ужаснулся тому, как звучат эти слова. – И Владимир... – и, закрыв лицо руками, зарыдал страшно, в голос, без слез.

Плишка остолбенел. Неладное почуялось ему сразу, как только въехал во двор. Пусто вокруг, тихо как-то... Да только куда ж подевалось его, Плишкино семейство? Хоть и скончалась хозяйка, упокой Господь ее безгрешную душу, Преслава должна была быть в тереме неотвязно, до распоряжения хозяина. Снедаемый беспокойством, насилу дождался Плишка, когда господин одолеет первый приступ горя. А дождавшись, пал на колени умолял его призвать того, кто распоряжался здесь все время.

Эрик, согласно кивнув, призвал к себе мать.

– Сынок, когда мы приехали в твой дом, то не знали, что случилось с Лаурой. Она слегла в один день, и первый припадок прилучился с ней за трапезой. Мы, грешные, помыслили, что лихие люди решили извести ее. А кто кушанья готовил, кто на стол подавал? Преслава эта, да сродственница ее. Потому повелела я держать их до разбора дела в чулане, под охраной. Сейчас-то уж поняла я – падучая у Лауры была, не травили ее. Прости, коль не угодила чем, как лучше хотела...

И Ирина снова заплакала, причитая так горестно, что Эрик ни на минуточку не засомневался в ее словах. Он приметил горе матери и теперь раскаивался в недобрых чувствах к ней – родной все ж человек, понимает, как тяжко ему сейчас!

Плишка, узнав, где пребывает его ненаглядная Нюта, тут же бросился ее вызволять, а Эрик так и остался сидеть на скамье, на которую присела и мать.

– Что же делать мне теперь, мама? Как жить дальше? – вопросил Эрик.

– Люди рождаются и умирают, на то воля Божия, а жизнь продолжается, – ответила Ирина.

– Вся жизнь моя была в Лауре и сыне, а теперь нет у меня никого, – горько ответил Эрик.

– У тебя еще ребеночек вскорости народится, вот в него-то жить и будешь. Да еще жена молодая у тебя.

Эрик только покачал головой. Не время было теперь открывать горькую правду о своем мнимом отцовстве. И без того много горя вокруг, так зачем бередить рану. Только теперь Эрик подумал внезапно, что они с Мстиславой – два сапога пара. Оба не посмели воспротивиться князю, трепетали его гнева, и от трусости своей получили, что заслужили.

Ирина решила до поры до времени не настаивать на примирении сына с Мстиславою, решив, что со временем Эрик успокоится и сам вернется к тем единственным родным людям, которые у него остались.

– Так сходи в храм, – вдруг сказала Ирина. – Бог наш велик и милостив, дарует он тебе успокоение.

– Этот Бог отнял у меня сразу двух любимых людей, – простонал Эрик.

– Значит, за грехи ты свои был наказан, сынок, – ответила Ирина. – Сходи, помолись, может, и сотворит Господь чудо, пошлет тебе милости.

– Милости? – вскричал Эрик. – Да не нужна мне его милость! Он не спас Лауру, а зачем мне жизнь без нее, рай без нее? Ничего мне не нужно, ни Бога, ни святости его!

У малой церковки остановил Эрик хрипящего, загнанного коня. Настежь открыты были врата, и никого не было в храме Христовом в сей поздний час – не опасались священники татьбы, знали простодушие русичей и их усердие к новой вере.

Эрик пал на колени пред образом Богородицы. Строго смотрели с иконы черные, глубокие глаза, скорбно сжаты губы. Что было делать? Плакать – слез нет, молиться – не хватало сил. Так и стоял, коленопреклоненно, возложив обе руки на крыж меча. Вспоминал Лауру – лицо ее, улыбку, нежные, теплые руки. Не слышал за стенами церкви конского топота. То верный Плишка бросился вслед за хозяином, опасаясь, как бы он с горя не учинил над собой чего. Но увидел хозяйского коня у врат и успокоился. Отошел в сторону, присел на мягкую траву. Пусть господин получит успокоение из рук Христа.

Но не приходил покой в израненную душу воеводы. Ведомый горем, стал он обходить храм и понял вдруг, как огнем озарило: здесь венчал их князь с Мстиславой, с подстилкой своей, холодной, глупой, жестокосердной. И она – она жива и жив княжеский отпрыск во чреве ее, а Лаура, самая красивая, самая родная, в сырой земле, в могиле, и покоится на груди ее младенец Владимир...

Невиданная ярость ослепила очи, заложила уши. Не помня себя, выхватил воевода меч. Сверкнула холодная сталь, и сразу стало легче, словно обрубило ее сверкание боль, оставив только веселый, пьянящий гнев и жажду разрушения.

Вихрем свистело закаленное лезвие, обагренное в боях кровью врагов. Под взмахами его разлетались надвое образа византийского строгого письма, сплющивались драгоценные оклады. В запале Эрик налетел плечом на бронзовый крест, водруженный у правого придела и, поднапрягшись, повалил его.

– Вот тебе! Вот тебе! – повторял он, захлебываясь словами, и ничего больше сказать не мог – только хрипел и рычал зверообразно. С правой рукой чудное что-то творилось, словно дьявол вселился в нее, словно забытый-запретный Чернобог сам размахивал ею.

– Господин мой!

Плишкин вопль словно ледяной водой окатил расходившегося Эрика.

– А... это ты... – пробормотал он, вкладывая меч в ножны. Глаза его не зрели разрушения – пред ними неотвязно стояла Лаура, какой видел ее в первый раз. Жалкая, избитая, молящая взглядом о жалости, о помощи... Не уберег, не смог. Лучше было б ей остаться в невольницах, в жарком Константинополе. Может, попала бы к доброму хозяину, была б жива и, быть может, счастлива.

Так и не очнувшись, вышел Эрик из оскверненного храма, пошатываясь, и побрел неведомо куда, в нежную прохладу августовской ночи. Шел долго, покуда не подогнулись колени, не пал в покрытую росой траву. И не встал. Не умер он, нет, хоть желал смерти себе всей душой. Заснул, истощенный страданием, словно в бездну провалился. Ничего не привиделось в ту страшную ночь воеводе – небо, полное звезд, убаюкало его, ледяная роса освежила разгоряченное чело.

Утром его, беспамятного, нашли княжеские гридни, уж посланные на поиски, и отвезли в терем.

Неделю пролежал Эрик в жесточайшей горячке. Лихоманка трепала его, выворачивала наизнанку, ломала кости, тянула жила. Но сдюжил крепкий воевода, не поддался смерти.

Очнулся поутру – в опочивальне тихо, светло. Пахнет заморским курением. На оконце, сладко воркуя, раздувая горло, топчется белый голубь. Эрик потянулся – истома-то какая! Теперь вставать, ежели князю служба не нужна, то ехать к Лауре, к сыну. Качаться с ними на качелях в огороде, трапезовать под открытым небом, на расстеленном персидском ковре.

И застонал воевода, замычал, схватившись за голову. Вспомнил все. Вспомнил, как вчера (так думалось ему), приехав, узнал – нет больше с ним голубушки Лауры, нет единственного сына. Гнал коня по темной дороге, нахлестывал, чуть шею себе не сломал. А дальше провал, пустота. Что ж, добрался, видать, до терема, пал на руки верным слугам. Только зачем это теперь, к чему, если мертва и жизнь его и любовь?