Но Пелагея ещё сильнее и порывистее прижалась к нему, крепче стала душить руками. Нет, не обнесёт, думала она в смятении и ликовании. Куда ей против меня?..

– Пелагея Петровна…

– Сашенька, миленький…

Она схватила его за руку и повела в дом. Там, в темноте, в углу, на широкой лавке, где он спал, она усадила его и со смехом, который с трудом сдерживала в дрожащем горле, начала раздевать, стаскивать с него пропахшую дымом одежду. Он касался её волос, быстрых пальцев рук, чувствовал запах её тела, слышал, как замирает её дыхание и вздрагивает шёпот, и сам вдруг почувствовал то, что пережил лишь однажды в своей жизни, когда на покосе пришёл в шалаш Любки и застал её там одну. Но теперь ему уже казалось, что история с Любкой произошла так давно, почти в другой жизни и, может быть, даже не с ним, потому что воспоминания о прошлом он переживал уже не так остро, как переживают собственные воспоминания. Да и была ли в его жизни когда-нибудь та девушка, которую где-то когда-то, может, действительно в другой жизни, звали Любкой? Можно ли снова найти того, кого не существует? И был ли в его жизни тот жаркий сенокос? И те ночёвки в шалаше? Любка… Встретит ли он её ещё когда-нибудь? Может быть, уже и нет. А может, и встретит. И пусть даже так и случится – встретит. Только это будет уже другая жизнь.

А Пелагея – вот она. И пахнет от неё слаще, чем от Любки. И руки у неё такие нежные. И прикасается она… Ох, не надо бы этого делать, пока ребята на задании. Мало ли что там, на дороге, может случиться. Да и тут неспокойно. Не надо бы…

Она повела его за ситцевую шторку, опрокинула. И всё опрокинулось вместе с ними. Весь мир. Вся темень. Перемешались и запахи, и стоны, и их прерывистое дыхание, и скрип пружинной койки. Как будто и не было, и нет кругом никакой войны, страданий, крови, смерти. А есть только жизнь, жизнь, и жизнь с её запахами и звуками. С её непреложным законом взаимной любви. Но любви, быть может, самой короткой и мучительной, после которой начнутся долгие страдания. Странно, но эта женщина вернула его в прежнюю жизнь. Туда, туда… В сенокос. В давнее лето. К Любке. И в какое-то мгновение он увидел лицо той девушки и себя, в прошлом, в шалаше, пахнущем сухой листвой и сеном. Всё перепуталось. Наполовину стёртое прошлое становилось реальностью. А реальность, пахнущая женским телом, казалась непрочной, призрачно-зыбкой выдумкой, которая, лишь открой глаза, исчезнет со всеми её запахами и стонами.

Утром, а может, это была ещё ночь, она разбудила его. Сказала:

– Тятя с тобой хотел о чём-то переговорить. Сказал, если появится, пусть зайдёт. Его вызывали в управу. Пока темно, иди. Он что-то знает, что должны знать и вы в лесу.

Он быстро оделся. На крыльце она сунула ему узелок и сказала:

– Если спросит, не говори, что ночевал у меня. Зашёл на минутку и всё. Там, в узелке, варёная картошка, хлеб и сало.

– У нас же всё есть. Оставь детям.

– Бери-бери. А то ведь я тебя даже не покормила. От детей я не отрываю.

Он кивнул.

– Подожди-ка, – она удержала его за рукав. – Скажи честно, тебе наша Зина нравится?

– Ты как школьница, – сказал он и улыбнулся ей в самые губы. – Как девочка-восьмиклассница.

– Я заканчивала семилетку. Понятно тебе? Так что всего лишь девочка-семиклассница, – её губы были так близко, что он чувствовал, как они подрагивают в ответной улыбке, ощущал исходящее от них живое тепло теперь уже дорогого ему человека.

Мир для Воронцова преобразился в одну ночь. Но беспокойства это не убавило.

Петра Федоровича он застал во дворе, возле коровьего хлева. Тот уже хлопотал по хозяйству. Староста, увидев Воронцова, как будто бы и не удивился. А потому, по обыкновению, даже не поздоровавшись, сказал:

– Неосторожно ходишь.

И Воронцов понял, что Пётр Федорович, скорее всего, слышал, а может, и видел – ночь-то стояла ясная, – как он прошёл к дому Пелагеи.

– Неосторожно, говорю, ходишь, – повторил тот с нажимом. – А у Палаши дети малые. Или понятия нету? Чего молчишь? Баба голову потеряла, а ты и рад стараться? Топор…

Да, он всё знает.

– Я не за этим пришёл, – ответил тем же резким тоном Воронцов.

– Не за этим… Сейчас тут у нас всё вокруг одного вертится. Вся наша жизнь. Всей деревни. Пойдём-ка со двора в дом. От греха подальше. А ты ходишь по деревне, как по лесу…

Вошли в дом. Хозяйка выглянула из-за занавески и вскоре появилась оттуда с двумя тарелками, на одной из которых янтарной горкой возвышалась квашеная капуста, а на другой – нарезанное тонкими пальчиками сало.

– Вот правильно, поешь сперва. Женщина всегда всё мягче и правильней рассудит, чем мы, – сказал Пётр Фёдорович и потянулся к графинчику, достал оттуда бутыль мутноватого самогона, налил с размаху, расплёскивая по столу, в гранёные стаканы, сразу в оба. – Ну, давай. Пока не развиднело. А то и дела решить не успеем.

Выпили.

– Ешь, ешь. Вижу – голодный. Глаза голодные, – Пётр Фёдорович внимательно посмотрел на Воронцова. – Чего же Пелагея не покормила? А? Не угодил? Или некогда было? Бабе только одного подавай. Ей и война не война… Хорошо, хоть с собой собрала, – и, кивнув на узелок, со вздохом засмеялся.

И сало, и хлеб, и капуста – всё было вкусное. И самогон, который он не выпил целиком, оставив в стакане примерно половину, тоже пошёл без запинки.

– Ладно, время надо стеречь. Оно-то нас поджидать не станет. Ты ешь давай, а я говорить буду. И допей сперва. Зло в чужом доме не оставляй.

Воронцов кивнул. Но допивать не стал. Потом допьёт. Знал: допьёт этот стакан сразу, хозяин тут же нальёт снова и скажет те же слова, чтобы, мол, никакого зла… А ему в отряд надо поскорей. Может, подполковник с группой вернулся. Неизвестно, как прошла операция. Всякое могло случиться. А он тут… сперва у Пелагеи… А теперь у старосты – самогонку хлещет…

– Казаки зубами скрипят. Сказали, лес будут прочёсывать. Может, только стращают. А может, и правда придут. Но самое главное не это. Деревни, которые по шоссе стоят или неподалёку, жгут все подряд. Немцы от Москвы отходят. Красная армия наступает. Говорят, под Боровском уже бьются. Но это передовые части. А тылы уже пошли. Казаки и задумались, куда им деваться теперь. Хохлы, те не унывают. Им – что? Винтовку на плечо, сели на коней и – с немцами ушли. А есть в сотне и наши, сельсоветские. Такие же, как и Хапок. У них же как? Сотня сама, штаб там и прочее, располагаются в Шилове. Там у них, в школе, казарма. Тоже чему-то обучаются. Немцы им свою науку читают. Но в казарме живут в основном хохлы. Западные. Злые. Лютые. Москалей ненавидят. А с ними и всех нас, русских. Такие же, как и этот цепной пёс Матвийчук, царство ему небесное. А по деревням, по окрестностям, по трое-четверо в каждой, тоже стоят их люди. Есть среди них и примаки, из окруженцев, из наших, есть и свои, местные. Так что может случиться, что не сегодня завтра тут будут наши. Если немец их не остановит под Боровском. Говорят, там он сильно укрепился. Но я что-то не думаю, что так. Потому как пушки свои тяжёлые, мортиры большого калибра, он поволок дальше, в тыл. К Юхнову и Вязьме. Там, говорят, у его основательная оборона. Да что ты на неё смотришь? Выпей и все гляделки кончатся! А я ещё полью. И с собою бутылку дам. Первача. Если что, разведёте. Немец неразведённым пил. И – хоть бы что. Никого ваших на дороге не поранили?