Александр переступил с ноги на ногу.

– Вы что, вознамерились брать меня измором?

Я не отвечала, задыхаясь от рыданий. Обида, стыд и жалость к самой себе не давали мне поднять голову. В душе я сознавала, что плакать перед ним – это значит проявлять слабость. Надо плакать в одиночестве, в своей спальне. Но остановиться я не могла, это было сильнее меня.

Он потоптался на месте, потом коснулся моего плеча. Возможно, за эти минуты он слегка протрезвел.

– Сюзанна, ну в конце-то концов…

– Ах, оставьте меня! – вскричала я со слезами, отбрасывая его руку. – Вы просто пьяный грубиян! И вы отвратительны мне сейчас!

Не глядя на него, я слышала, как герцог вышел. Я осталась одна. И, словно обессилев, снова зарыдала – теперь уже в голос, ибо знала, что меня никто не услышит и я могу спокойно облегчить свои обиду и отчаяние слезами.

Где-то в кустах еще пели соловьи. Прислушиваясь к ним, я с тоской подумала, что это была наша первая крупная ссора за почти три года знакомства. И как мы помиримся, я не представляла.

6

Это было нечто новое в наших отношениях. Впервые мы поссорились так, что я затаила в душе обиду на Александра. Все эти слова о кухне, детях, о том, что только он, герцог, знает, что я понимаю, а что нет, больно ранили меня. По моему представлению, так мог бы поучать свою жену какой-нибудь лавочник. Я не знала ни одного случая, когда бы аристократ заявлял, что место его жены – на кухне. Это было крайне странно. И обидно. Я не знала, как мы встретимся после той безобразной сцены.

Видимо, он тоже не знал, ибо не зашел ко мне объясниться или извиниться за грубость. Вечером следующего дня герцог вместе с графом де Буагарди и Гарибом ускакали в неизвестном направлении. Я не вышла, чтобы проводить их. Но меня, возможно, никто и не ждал.

Новое неприятное событие заставило меня забыть на время обо всем этом. У Маргариты случился такой приступ ревматизма, что она слегла в постель. Застарелый недуг поразил плечи, поясницу, руки, ноги, а пальцы у нее так просто скрючило. Я почти не отходила от нее, делала примочки, ванночки – все так, как советовал доктор д'Арбалестье. По его мнению, болезнь была не смертельна, но я порой впадала в такое отчаяние, что не могла сдержать слез. Только в подобные минуты я до конца понимала, как дорога мне Маргарита. Я любила ее, как мать. Я была без нее как без рук. Я так привыкла слышать ее голос, что не представляла себе, как можно обойтись без него.

Мое отношение ее немного тревожило.

– Вы не должны так переживать, мадам, – заявила Маргарита решительно. – Когда-нибудь я все равно умру, такова уж судьба, и вы должны примириться, что так и будет.

– Ах, лучше бы ты так не говорила!

– Нет. Вы должны привыкнуть, что когда-нибудь будете и без меня обходиться. Надо смотреть в глаза правде, милочка.

Это ее обращение «милочка» сломило меня. Упав на колени рядом с ее постелью, я взяла теплую большую руку горничной, прижала к щеке и залилась слезами.

– Боже мой, только не это! Хотя бы ты не оставляй меня!

Я только в эти дни заметила, как побелели ее волосы. Но она бодро ответила:

– Не бойтесь, мадам. Я еще чувствую в себе силы и еще десяток лет вам послужу.

Вскоре ей стало лучше, болезнь отступила, и, увидев, что Маргарита поднимается, я слегка успокоилась.

В ночь на святого Матфея во дворе раздался шум, и я, еще лежа в постели, поняла: вероятно, герцог вернулся. У меня была мысль спуститься вниз, но я раздумала. Я еще не забыла того, что между нами случилось, а лицемерить не могла. Упрекать его я тоже не хотела. Он же сказал, что не желает слушать моих упреков. А ничего иного я ему предложить не могла.

Я решила остаться в постели и только прислушивалась к тому, что происходит внизу. Тихий стук раздался в дверь.

– Войдите, – сказала я настороженно и села на постели.

Вошла Эжени и робко произнесла:

– Ваше сиятельство, господин герцог вернулся.

– Это он послал вас?

– Нет. Но я подумала, что вашему сиятельству необходимо знать. Мне кажется, господин герцог ранен.

Я вскочила на ноги, принялась искать домашние туфли, но от волнения никак не могла найти. Эжени услужливо помогла мне.

– Мадам не следует так волноваться. Господин герцог не умирает.

– Он шел сам? Его не несли?

– Нет, мадам. Он приехал сам, верхом.

Я уже стала понимать, что мой первоначальный испуг не имеет оснований. Если Александра и ранили, то он знал, куда отправляется. Он сам виноват, черт возьми! Он никого не слушает! А потом еще заставляет всех волноваться.

Жмурясь от яркого света, я вошла в гостиную. Александр сидел на стуле, сжимая зубы, рукав его сорочки был разорван, а чуть пониже плеча зияла рана. Она кровоточила. Над ней колдовал Гариб – похоже, промывал спиртом и готовился перевязывать.

Герцог повернул голову и посмотрел на меня.

– Вы поднялись? Мне жаль. Я не хотел вас беспокоить.

Я подошла ближе, отметив про себя, что этот сухой любезный тон отнюдь не врачует мои обиды.

– Как вы думаете, Гариб, доктор нужен? – спросила я.

– Нет, госпожа. Я знаю, что делать. Пуля прошла навылет, а это самое лучшее, чего можно желать.

– Да уж, – протянула я. – Надеюсь, вы правы.

Повернувшись, я посмотрела на Александра.

– Можно ли мне обратиться к вам, сударь?

– Вы спрашиваете, прямо как солдат на плацу.

– Вы не оставили мне выбора, сударь. Я теперь десять раз думаю, прежде чем спросить.

– Не играйте комедию. Спрашивайте.

– Каковы будут последствия этой авантюры? Могу я узнать, когда вам придется бежать в Англию?

Герцог сжал челюсти, в уголках его рта появились две белые черточки.

– Мне не придется никуда убегать. Самое большее, что может мне грозить – это визит жандармов. Да и они не смогут сделать ничего иного, кроме как допросить меня.

– Что ж, поздравляю. Стало быть, на этот раз все обошлось. Все главные тревоги теперь отложены до следующего безумства.

Наступило молчание. Потом я произнесла:

– В Париже сейчас проходит выставка.

– Что вы хотите этим сказать?

– Сударь, я хочу посетить эту выставку. Она может быть очень полезна для Белых Лип и нашего хозяйства.

– Вы можете ехать куда вам угодно, если у вас есть желание. В эти дни я буду слишком занят, чтобы уделять вам соответствующее внимание.

В сущности, я ожидала такого ответа. Теперь мне надо было, конечно, уйти, чтобы сыграть роль оскорбленной жены до конца. Но я вдруг почувствовала, что не в силах играть никакой роли. Наши отношения стали до неестественности сухими, официальными. Как у моего отца с его женой. Но для меня это было совершенно неприемлемо. К тому же, забывая о собственных обидах, я так волновалась за него. Он же снова был готов куда- то ехать, исполнять приказы тех командиров, которые сами преспокойно сидят в Лондоне. Разве это было правильно?