– Честно говоря, я не хотел форсировать события. Ждали твоей естественной кончины.

– Обойдемся без пошлых сантиментов. Не для того вы убрали всех преданных мне людей, чтобы сидеть и ждать, пока я зажмурюсь от естественных причин.

– Миш, мне нужен был только контроль. Но когда ты поручил Игнатьеву готовить приказ о моем аресте, пришлось действовать более решительно.

– И тогда ты для начала приказал отравить Косынкина.

– Этот твой генерал оказался далеко не дурак. Он предполагал такой расклад и до конца держал оборону, не подпускал к тебе моих людей, убрал из прислуги всех информаторов.

– Прямо всех? – прищурился Блудов. – Странно, но ты пытаешься передо мной оправдываться за Берию.

– Извини, не могу перестроиться. Ну, почти всех. Как ты ловко пообещал Косынкину пост министра госбезопасности, хотя от себя ты его никогда бы не отпустил.

– Здесь ты прав, – скрипнул стулом Блудов.

– Косынкин накопал материал на Хрусталева[17], которого удалось завербовать, подложив под него несовершеннолетнюю. Вербовал лично Судоплатов, поэтому оставить в живых Косынкина, сам понимаешь, я не мог. Без Хрусталева мы бы остались без глаз и ушей, а без Судоплатова – без кинжала.

– И что вы сделали с Косынкиным?

– Ребята Судоплатова использовали гельземиум изящный. Это такой достаточно редкий цветок, произрастающий в Китае. Небольшая доза добавляется в чай, и при последующей физической нагрузке происходит инфаркт. Интересный препарат.

– А что будет со мной? – Блудов поднял глаза на стенной лик Спасителя.

– Ты, как Христос, соберешь всех своих учеников на тайную вечерю. Тебе же всегда нравился христианский символизм. Приедут Молотов, Хрущев, Булганин, Ворошилов и твой покорный слуга. Будем смотреть кино, потом пойдем за стол. Ты решишь со всеми нами проститься, на следующий день арестовав меня, а затем всех остальных. Твою иудину привычку надламывать хлеб со своими жертвами все хорошо знали. Я тоже приду с тобой проститься. В вино плесну декумарина, и ты до дна выпьешь сей бокал. Умирать ты будешь мучительно долго. Хрусталев имеет четкие инструкции не вызывать врачей, пока я не приеду. Декумарин начинает действовать через два-три часа, своего пика достигает через часов пятнадцать, начинается кровотечение изо рта, кровоизлияние в желудок и кишечник.

– Хватит! – Блудов шлепнул ладонью по столу и перегнулся от боли в руке. – Я не хочу этого слышать.

– Чем шире ты раскидываешь объятия, тем тебя легче распять. Миша, ты счастливчик. Для тебя скоро все закончится. А сколько нам с Красноперовым торчать в шкурах этих великих государственных мерзавцев, одному Богу известно. Есть зыбкая надежда, что меня кончат при аресте 26 июня, по крайней мере, есть такая версия. Если нет, то еще полгода придется ждать расстрела в камере. С Красноперовым вообще все непонятно.

– Не хочу про него ничего слышать. Это он нас подставил. Развлеклись, твою мать.

– Не кроши на Георгича. Все в одной лодке. Он переживает за тебя. – Мозгалевский посчитал, что не стоит рассказывать ни про самоубийства, ни про свидание со Збарским.

– Душно мне, Вова. Чем ближе развязка, тем невыносимее. За эти несколько месяцев я потерял семью, бизнес. Себя потерял. Скажи мне, что страшнее – смотреть в глаза смерти с мечтой о победе или возвращаться победителем на пепелище? Когда сны закончатся, наша жизнь превратится в серое прозябание. А я не могу прозябать! Я лучше сгорю, как Сталин, в луже мочи и крови, чем лет тридцать еще буду тлеть. Как был прав Толстой, когда сказал «отчего бы не потушить свечу, когда смотреть больше нечего, когда гадко смотреть на все это?» Вова, ты понимаешь, что, если вдруг не станет тебя, меня, Красноперова, не произойдет ровным счетом ничего. Вся наша эта жизнь – попытка отсрочить неизбежное. Так, может, лучше сделать этот шаг, чем толкаться в очереди к крематорию, – глаза Блудова вспыхнули дьявольскими огнями.

– Dolor ignis ante lucem, – задумчиво изрек Мозгалевский.

– Решил поумничать? – обиженно бросил Блудов, отвлеченный от замогильного монолога.

– Свирепая тоска перед рассветом. Римляне считали последний час ночи самым темным и страшным. Час подъема всех демоническим сил. Час Быка. Не думай, что дальше, просто переживи этот час. Ты справишься.

– Не волнуйся за меня. Я с собой не покончу. Это я так, разглагольствую. Книжек начитался, вот теперь умничаю. Знаешь, что мне один монах сказал в Оптиной Пустыне? «Почему, – говорит, – на кресте не дергаются? Больно!» А завтра я воскресну. Как ты думаешь, о чем я больше всего мечтаю?

– И о чем же?

– Выспаться всласть. Закрыть глаза, не содрогаясь от ожидания вновь окунуться в этот смрад. Я выгоню всех из дома, закрою все окна, чтобы ни один чертов лучик не просочился. Заткну уши и буду спать. Сутки, не меньше, точно. Как проснусь, наглотаюсь снотворного и снова в сон. – Блудов облизнулся. – Знаешь, когда в начале нулевых мы только-только стали отряхиваться от бандитизма, у меня был партнер – близкий товарищ, Максим Фомкин, отличный парень из номенклатурной семьи. В отличие от нас, спортсменов, яйцеголовый с великолепным образованием – МГИМО, потом Оксфорд. Но любил он жрать всякую кислоту. Макс ширяться боялся, но колеса глотал горстями. Нервный стал, как черт. Постоянно его у ментов выкупали, били даже, но все без толку. А тогда все эти клубы, дискотеки «Титаник», «Метла», «Луксор», ну, ты помнишь. И вот однажды ему телка в клубе подогнала фуфырик с какой-то космической дурью. Фомкин пришел домой, хлопнул залпом и разом ослеп. Как увидел ночь в глазах, тут же решил из окна выброситься. Хорошо, жена случайно вошла и выдернула его из форточки. Первые полгода он молча лежал на диване, Маринка его подала на развод, отжевала квартиру, а его отправила к матери в однушку. Понятно, из нашей обоймы он выпал. Помогали, конечно, и продуктами, и добрым словом, а большего ему и не требовалось. Все его машины, мотоциклы, катер, коттедж, все разобрали в память о дружбе. – Блудов замолчал, помолчал, налил самогона. – Потихоньку стал подниматься с кровати, с матерью на службы ходить в соседнюю церквушку, а однажды познакомился по телефону с такой же слепой. У них, оказывается, целая социальная служба знакомств для инвалидов. Женился, дочка у них родилась. И скажу тебе, Вова, сейчас он в тысячу раз счастливее, чем мы с тобой. У него все есть, а больше ему и не надо. Раньше я его жалел, а сейчас завидую. Завидую душевному покою, светлой, ни на миг не угасимой радости. Он боготворит женщину, которую ни разу не видел. Может, поэтому она для него идеальна. Глаз всегда найдет изъян. Слепой же видит мир таким, каким видит его сердце. И чем человек добрее и счастливее, тем ярче и прекраснее мир и люди вокруг. Это ведь Максим меня привел к вере. Я тогда подумал, если этот слепой инвалид, потерявший в жизни все, что имел, обрел в церкви неиссякаемый источник радости, который не способны дать ни деньги, ни власть, ни женщины, ни здоровье, то почему мне не последовать за ним? Но оказалось, мой друг, наша душа тесна. В ней не уместить Божью благодать и нашу блестящую, но порочную праздность. Наше богатство и власть – самые крепкие оковы, которые не порвать. Стоит нам пожелать и поверить, и мы сдвинем горы. Но как в здравом рассудке можно захотеть променять деньги и славу на юродивое счастье слепца. Я не понимал тогда, что возможность разумного выбора и наши мирские преимущества – вот яд, который лишает нас духовного прозрения. Отрешение от мира – вот единственный путь спасения. Но теперь все изменится. Я видел цель, но я не ведал пути. Может, Господь и послал мне все эти испытания, чтобы открыть путь. Когда я стряхну с себя бремя снов, тогда раздам все, что держит меня в этой ненасытной и пустой жизни, и уйду в самый глухой таежный скит. Только так я смогу обрести себя. А пока у меня нет сил даже молиться, да и не умел я никогда молиться. Молитва – это ведь не завтрак и не зарядка. – Блудов пробормотал еще что-то себе под нос и запнулся.