Он начал:

– Когда я был маленький, родители водили меня в прекраснейшую церковь мира.

– Эту строчку я уже слышал.

– На сей раз она правдива. В методистскую церковь в Суве. Это было большое белое здание. Снаружи простое, строгое, как амбар. Однако у него был ряд окон из цветного стекла, небесно-голубого, розового, золотого, – компьютерных витражей, изображавших сцены из Писания. Стены до самого потолка украшали цветы сотни различных видов: гибискусы, орхидеи, лилии. На скамьях тесно сидели люди, все в своих лучших, самых ярких одеждах, все пели, все улыбались. Даже проповеди были прекрасны, никакого адского огня, только радость и утешение. Не запугивание грехом и проклятьем, а ласковые призывы к доброте, любви, милосердию.

Я сказал:

– Звучит замечательно. И что случилось? Бог послал парниковый эффект, чтобы положить конец кощунственному счастью?

– Ничего не случилось. Церковь стоит.

– Но ваши дороги разошлись? Почему?

– Я слишком буквально понимал священные книги. Они велят оставить младенческое. Я и оставил.

– Теперь вы ерничаете.

Он помолчал.

– Если вы правда хотите знать путь к бегству… Все началось с притчи. Знаете историю про лепту вдовицы?

– Да.

– Долгие годы, школьником, я бесконечно прокручивал ее в голове. Скромный дар бедной вдовы оказался драгоценнее, чем большое приношение богача. Ладно. Прекрасно. Я понимал, что этим хотят сказать. Я видел, какое значение получает всякое пожертвование. Но я видел в притче и другое, и это другое не давало мне успокоиться. Я видел религию, в которой ощущение доброго дела важнее самого дела. Которая ставит удовольствие – или боль – от даяния выше, чем ощутимый результат. Религию, которая ценит спасение души через добрые дела много больше их мирских последствий. Может быть, я слишком вчитывался в одну историю. Но, если бы не она, это бы началось с другого. Моя вера была прекрасна, но я нуждался в большем. Я требовал большего. Я требовал истины. И не находил.

Майкл печально улыбнулся, поднял и уронил руки. Мне казалось, я вижу утрату в его глазах, казалось, я понимаю.

Он сказал:

– Вырасти из веры – все равно что вырасти из костылей.

– Однако вы отбросили костыли и пошли?

– Нет. Я отбросил костыли и упал плашмя. Вся сила осталась в костылях; своей у меня не было ни капли. Когда все окончательно рассыпалось, мне только-только исполнилось девятнадцать. Конец взросления – самое время для экзистенциальных кризисов, не так ли? Ваше закончилось чертовски поздно.

Я вспыхнул от стыда. Майкл тронул мое плечо:

– У меня была долгая смена, я плохо соображаю. Я не хотел быть жестоким. Вот, сижу и мелю вздор про то, что «всему свое время под солнцем», словно гибрид эдемистов и Муссолини: «Пусть эмоциональные поезда ходят по расписанию!» – Он откинулся на стуле, провел рукой по волосам, – Но мне правда было девятнадцать. И я потерял Бога. Что сказать? Я читал Сартра, читал Камю, читал Ницше…

Я сморгнул.

Майкл удивился:

– Не любите Фридриха?

Живот схватило сильнее. Я стиснул зубы и сказал:

– Почему же. Все лучшие европейские философы сходили с ума и кончали жизнь самоубийством.

– Вот именно. А я прочел их всех.

– И?

Он покачал головой, смущенно улыбнулся.

– С год я искренне верил: вот он я, смотрю в пропасть вместе с Ницше. Вот он я, на грани безумия, энтропии, бессмыслицы: неописуемое проклятие безбожного рационализма, порожденное Просвещением. Один неверный шаг – и я полечу вниз.

Он снова умолк. Я смотрел на него пристально, с внезапным подозрением. А не выдумал ли он это все? Обычная импровизация в стиле «Лечить не только тело, но и душу»? А если и не выдумал… У нас разная жизнь, разные истории. Какой мне от этого прок?

Однако я продолжал слушать.

– Я не полетел вниз. Потому что пропасти нет. Нет разверстой щели, готовой поглотить нас, когда мы узнаем, что нет Бога, что мы – животные среди других животных, что у Вселенной нет цели, а наши души сделаны из того же, что вода и песок.

Я сказал:

– На этом острове две тысячи культистов, которые думают иначе.

Майкл пожал плечами.

– Чего бояться живущим на плоской земле, как не падения? Если вы отчаянно, страстно желаете провалиться в пропасть, вы провалитесь – но вам придется крепко потрудиться. Вам придется создавать ее усилием воли, сантиметр за сантиметром по мере своего падения. Я не верю, что честность ведет к безумию. Что рассудок не сохранить без самообольщения. Не верю, что путь истины усеян ловушками, готовыми поглотить всякого, кто слишком много думает. Падать некуда – если вы не остановитесь и не начнете рыть яму.

Я сказал:

– Но вы же упали? Когда утратили веру?

– Да, но насколько? Кем я стал? Убийцей? Истязателем?

– Надеюсь, что нет. Но вы потеряли много больше, чем просто «младенческое». Как насчет трогательных проповедей о доброте, милосердии, любви?

Майкл мягко рассмеялся.

– А при чем здесь вера? С чего вы взяли, будто я что-то утратил? Я перестал притворяться, что все, чем я дорожу, заключено в волшебном сейфе с табличкой «Бог» – вне Вселенной, вне времени, вне меня самого. Больше ничего. Я не нуждаюсь в красивой лжи, чтобы принимать решения, которые считаю верными, вести жизнь, которую считаю хорошей. Если бы, приняв правду, я этого лишился, значит, ничего не было с самого начала. И ведь я по-прежнему убираю за вами дерьмо, так? Рассказываю истории в четвертом часу утра. Каких вам еще чудес?

Была это истинная автобиография или мощная доза подручной терапии, но история Майкла понемногу разогнала страх и клаустрофобию. Его доводы были ясны как день и, словно высоковольтная линия, рассекали мою жалость к себе. Если мир – не порождение культуры, то серый страх, накатывающий при мысли о том, что я – его часть, уж точно ее детище. Мне никогда не хватало честности целиком охватить молекулярную природу собственного существования, но от того же шарахается и общество, в котором я живу. Реальность причесывают, приглаживают, отвергают. Тридцать шесть лет я прожил в мире, пропитанном пережитками дуализма, глухонемой духовности, где каждый фильм, каждая песня по-прежнему воет про бессмертную душу… а каждый человек глотает таблетки, созданные на основе чистого материализма. Неудивительно, что правда оказывается потрясением.

Пропасть – как и все остальное – вполне объяснима. Просто мне стало неинтересно копать себе яму.

Vibrio cholerae отказался последовать моему примеру.

Я лежал на боку, прислонив ноутпад к соседней подушке, а Сизиф показывал, что происходит у меня внутри.