К счастию, этот человек, говоривший по-немецки лучше немцев и по-русски лучше русских, был далеко не глуп и хорошо понимал все то, что его непосредственные начальники считали ниже своего германского достоинства понимать.

Он ежедневно заходил в маленький домик, где в тесноте сгрудился Крайсландвирт и бургомистрат, познакомился со всеми, вошел в курс всех городских и районных дел и, с его помощью, жизнь города, выбитая из колеи, начала понемногу утрясаться и налаживаться.

На Крещенье он по собственному почину договорился с немцами о предоставлении свободного дня всем русским рабочим и служащим. Он самолично присутствовал в церкви на литургии и водосвятии, причем держал свою пилотку «намолитву» по уставу царской армии, крестился и становился на одно колено, подчеркивая всем поведением свое старорежимное православие.

А под вечер он неожиданно явился на квартиру бургомистра.

— Не ждали? — спросил он в дверях, стряхивая мягкий снег с белого полушубка. — А я, по случаю праздника, к вам в гости!..

— Пожалуйста, Владимир Альфредович! — сказал Венецкий. — А я уже подумал, что комендатуре срочно понадобился бургомистр.

— Да, конечно, при появлении на горизонте такого высокопоставленного лица, как комендантский долмечер, подобная мысль придти в голову может… Но как раз сегодня у нас в комендатуре очень спокойно, и я решил в кои веки раз провести вечер по-человечески — с людьми, с которыми хоть поговорить можно… Мое почтение, Елена Михайловна, я вас сегодня не приветствовал, хотя и видел…

— Здравствуйте! Как же вы нашли наш дом? — спросила Лена.

— Расспросил одного полицая, и он мне так обстоятельно описал дом и все его приметы, что я, как видите, не заблудился… Впрочем, я уже неплохо ориентируюсь в «городе» Липне…

Владимир Альфредович уселся поудобнее, достал из кармана серебряный портсигар с вензелем под короной и протянул Венецкому.

— Закуривайте!

— Спасибо, не курю! — ответил тот.

— Не курите? Разве? Это редкость. Впрочем, вы счастливый человек, если можете без этого обходиться. Что касается меня, то я — заядлый курильщик… Вы позволите, Елена Михайловна?… А большинство ваших сослуживцев курят не переставая, и курят они, откровенно говоря, что-то мало похожее на табак…

— Крапиву, малиновый лист, березовый веник, хмель и коноплю, — дала точную ботаническую справку Лена. — Из-за всего этого набора я стараюсь теперь поменьше бывать в нашей новой конторе: там дышать нечем.

— Я когда-то тоже курил — жена отучила! — усмехнулся Николай и переглянулся с Леной: оба вспомнили подробности этого отучивания.

А дело обстояло так: первые дни после своего освобождения из плена Венецкий сильно тосковал по куреву и как-то робко спросил Лену, нет ли у нее табаку или папирос.

— Вот уж чего нет, того нет! — ответила она довольно резко. — Ни водки, ни табаку у меня не было и нет; сама не курю и другим не советую!..

А спустя несколько минут добавила спокойным тоном без улыбки; только где-то в глубине ее красивого низкого голоса чуть-чуть слышалась насмешка:

— Впрочем, курево можно достать: надо только хорошенько поклянчить у немцев, и они дадут пару окурочков… Вот хозяин этой хаты Титыч, бывало, ни одного немца не пропустит, чтоб не выпросить: «Пан, пан, курить, курить!» А потом уже выучился: «Пан, раухен!»… Кажется, одно только это слово и знал по-немецки… Мне на него глядеть было и тошно, и совестно: пожилой человек, почтенный, и у какого-то задрипанного немца как милостыньку окурки выпрашивает… А тот глядит на него с презреньем и благодетельствует окурочком… А у самого на физиономии написано: я — царь природы, а ты — руссише швайн… И самое обидное, что в данном случае он полное право имеет так смотреть!.. Несчастные вы люди, курильщики!.. Из-за какой-то поганой травы готовы унижаться, чуть ли не на коленях ползать… Продержи вас неделю без курева — вы отца с матерью продадите за папироску!..

Этой полусердитой, полушутливой отповеди оказалось достаточно: самолюбивый Венецкий не мог допустить, чтобы на него, как на Титыча, было «тошно и совестно глядеть», и больше о куреньи разговоров не было.

А когда через несколько дней сосед Захарыч угостил его самокруткой с какой-то смесью, он отказался и сказал, что в плену курить отвык и не хочет опять привыкать, так как теперь трудно достать табаку.

Лена, слышавшая этот разговор, улыбнулась, но ничего не сказала.

И теперь, через несколько месяцев, предлагаемые фон Штоком сигареты высшего сорта так же мало соблазняли Николая, как хмель и крапива, которые курили его сослуживцы.

— Владимир Альфредович, а ведь я до сих пор нового коменданта в лицо не знаю! — сказал Венецкий.

— Да! Мой шеф так недоволен всеми русскими, что не желает допускать пред свои светлые очи даже бургомистра, не говоря уж о простых смертных. — Медленно ответил фон Шток безразличным размеренным голосом и трудно было определить, серьезно он говорит или насмехается. — Он очень огорчен, что русские, вместо горячей благодарности и сыновней преданности фюреру, начинают партизанить и вообще безобразничать… Но вас, Николай Сергеич, даже лучше не обращаться к нему лично: ему действует на нервы неправильная немецкая речь, хотя сам он изъясняется на своем родном языке далеко не литературно. Почти все, что касается гражданского населения, он предоставил на мое усмотрение, так что волею судьбы я являюсь вершителем судеб здешних обитателей (он подчеркнул каламбур), а я, как вы знаете, ваш добрый знакомый и стараюсь во всем, что возможно, идти к вам навстречу.

— За это большое спасибо!

— Что вы, не за что, Николай Сергеич!.. Я ведь все-таки русский, православный, вырос в Петербурге… Впрочем, с точки зрения большевиков, я хуже немцев и вообще всех иностранцев.

— Почему?

— Я белогвардеец — следовательно, самый лютый враг… Рассудите сами: я окончил кадетский корпус, был в юнкерском училище… В октябре семнадцатого года, будучи юнкером, дрался с большевиками… Правда, нас тогда расколошматили… Потом я был в армии Юденича, опять дрался с большевиками… Потом эмигрировал, в Совдепии остаться не пожелал, жил все время в Германии, теперь опять дерусь с теми же большевиками… Ну, разве я не враг рода человеческого, если встать на точку зрения коммунистической пропаганды?

— А пропаганда на то и существует, чтобы взаимно ужасы расписывать! — отозвалась Лена. — А таких людей, как мы с Николаем, коммунистическая пропаганда тоже записывает во враги рода человеческого: ведь мы работаем с «фашистами»…

— А знаете, Елена Михайловна, в чем главная причина сегодняшнего визита? — переменил разговор гость. — Я пришел выразить вам свое восхищение!

Лена удивленно смотрела на переводчика, ничего не понимая.

— Мне?… Восхищение?… По какому случаю?

— Я был сегодня в церкви, Елена Михайловна, и пришел в восторг от вашего голоса и от вашего, если так можно выразиться, драматического таланта… Замечательно!