Владимир Альфредович фон Шток просидел у своих новых знакомых до глубокой ночи, много рассказывал, интересно и остроумно, и много выслушал рассказов.

ТО, что рассказано было однажды, легко по проторенной дорожке рассказывалось вторично, и к полуночи гость уже знал и о советском священнике Михаиле Степановиче Соловьеве, и о «враге народа» Сергее Александровиче Венецком, и о многом другом…

Прощаясь перед уходом, он неожиданно наклонился и поцеловал руку Лены.

— Это зачем? — воскликнула она почти испуганно.

— Так было принято в нашем кругу, Елена Михайловна! — ответил эмигрант с почтительным поклоном.

Но его глаза, вспыхнувшие за стеклами очков, говорили, что не только светский этикет далекого прошлого был причиной его неожиданного поступка.

Николай закрыл за гостем дверь и вернулся в комнату. Он подошел к сидевшей у стола Лене, взял ее руку и, неожиданно для себя самого, тоже поцеловал.

Лена вспыхнула и заставила себя рассмеяться.

— И ты уже записался в старорежимную аристократию? И в твоем «кругу» так принято?

— А что, этому барону можно, а мне нельзя? Неужели я совсем не гожусь в старорежимную аристократию?

Его голос слегка дрогнул: ему трудно было обращать в шутку то, что для него давно уже не было шуткой.

— Годишься, годишься, господин губернатор! Еще в рыцари тебя надо посвятить, а я буду твоей дамой сердца!..

* * *

В конце января в Липне начались ежедневные метели: снег и ветер, ветер и снег каждый день.

На всех улицах города и пригородных дорогах собрались огромные сугробы, в которые люди проваливались выше колена. Движение машин прекратилось совершенно.

И вот в одно морозное и метельное утро по всем домам пошли немецкие солдаты и стали выгонять на расчистку снега все население города. Выгоняли со скандалами, с криками. Люди, среди которых было немало больных и ослабевших от плохого питания, прятались, скрывались от немцев.

Но все же, на работу вышла с лопатами огромная армия. Даже не верилось, что в опустошенной Липне живет так много народа.

Счастливцев, имеющих добротную, теплую одежду и обувь, было мало. Большинство ходило в лохмотьях, в слишком легких одеждах, в лаптях, в рваных и разнопарных сапогах и валенках.

Немцы заставили счищать снег на дорогах до самой земли. За день было расчищено несколько главных улицв самой Липне и несколько участков дорог на подходе к городу.

Когда стемнело, народ распустили «нах хаузе». А ночью задул ветер, поднялась поземка, и к утру все расчищенные дороги снова были заметены мелким рассыпчатым снегом, в котором вязли и буксовали машины немецкой армии.

Людей снова выгнали на дорогу. Эти люди снова расчистили немалую площадь, а к утру ветер и метель уничтожили их труды.

И так пошло изо дня в день.

Установилась странная погода, какой в мирное время в этой местности никогда не бывало, по крайней мере, никто из старожилов такого не помнил.

С утра бывал жестокий мороз и яркое ослепительное солнце, за несколько дней покрывшее лица всех снегочистов темно-бронзовым, почти тропическим загаром и превратившее их с виду не то в индусов, не то в малайцев.

К заходу солнца поднимался легкий ветерок, и начинала мести поземка.

К полуночи уже завывал ветер, несущий тучи снега.

К рассвету — мела метель, наворачивая сугробы. А после рассвета — снова жгучий мороз и яркое солнце.

По краям дорог росли в вышину горы затвердевшего, слежавшегося снега; местами они были выше человеческого роста.

А в середину почти каждую ночь, как в насмешку, ветер надувал с полей и огородов новый снег — мягкий, пушистый, рассыпчатый, в котором можно было увязнуть выше пояса.

Немцы ругались, зябли, выворачивали и натягивали на уши свои неприспособленные к климату пилотки, поддевали самые невозможные одежды под свои ветерком подбитые шинели и кляли на чем свет стоит Руссланд, русскую зиму и русские дороги.

Русские тоже ругались, ходили не по дорогам, а по верху, по выброшенному снегу, который был значительно тверже, и кляли непонятливых немцев, которые, вместо того, чтобы накатать, как всегда делалось со времен отцов и праотцов, сверху по снегу твердую санную дорогу, упрямо заставляли ежедневно ворошить и расковыривать этот снег, и счищать его до самой промерзлой земли, которая также упрямо почти ежедневно обратно пряталась под пушистое снеговое одеяло.

* * *

На Базарной улице стоял небольшой домик — как почти все дома в Липне, деревянный, деревом крытый, серенький.

Принадлежал он заготовителю скота Кафтаненкову Ивану Лукичу, который жил в нем с большой семьей: у него была жена Марья Игнатьевна, сестра жены Надя, в сорок первом окончившая школу, пятеро детей, из которых старший одну зиму ходил в первый класс, а младший родился за месяц до начала войны, и девяностолетняя полуслепая Семеновна, бабушка его жены.

Вся эта орава помещалась в одной комнате и кухне, из которых состоял домик.

Иван Лукич был неплохой и очень честный человек, толковый и старательный работник; он очень гордился тем, что он член партии и никогда не пропускал случая поставить собеседника в известность об этом факте.

Он очень любил выступать на собраниях и никогда не укладывался в регламент. В работе он не считался ни со временем, ни с погодой, постоянно ездил, а чаще — ходил, по командировкам, и его участок почти каждый год первым в районе выполнял план мясозаготовок.

Но при всех достоинствах Ивана Лукича, была у него одна слабость, о которой хорошо знали соседи и сослуживцы, и немало горевала Игнатьевна: стоило ему выпить сто грамм, как он уже не мог оторваться от водки, припивал все деньги, залезал в долги, делал прогулы и бывал во хмелю буен и драчлив.

Но случалось это с ним нечасто, а после строгих правительственных указов о прогулах — совсем прекратилось.

Когда началась война, он, как и множество других, был призван в армию, и вся забота о семье легла на плечи жены и свояченицы.

Во время первой оккупации города немцами, а также при кратковременном возврате руских, обе сестры усиленно таскали в свое гнездо то продукты из складов и магазинов, то спирт с завода, а иногда и кое-какие вещи из брошенных квартир, копали картошку везде, где она только росла, не спрашивая, кто ее посадил — и теперь, зимой, когда уже многие голодали, эта семья сидела в своей хатке, сравнительно неплохо обеспеченная.

Кафтаненков попал в плен. Невдалеке от страшного Бахметьевского лагеря ему удалось бежать, и в начале декабря один мужик, приехавший в Липню на мельницу, привез от него Игнатьевне весточку; Иван Лукич писал, что он находится в Мглинковском районе, в деревне Петраково, и вскоре придет в Липню.

Марья Игнатьевна стала ждать мужа домой, ждала декабрь, ждала январь, а когда город оказался в партизанском окружении — перестала ждать, думая, что теперь его в Липню не пропустят.