Неожиданно далекий странный звук нарушил торжественную тишину прекрасной зимней ночи…

— Что это? Автоматная очередь?…

Венецкий остановился и прислушался…

Звук повторился; затем послышалось несколько хлопков, напоминающих отдаленные винтовочные выстрелы.

Кто мог стрелять? Полицаи? Винтовки у них были, но автоматов не было. Кроме того, они все до одного были на вечере, и все, кроме двух, оставшихся дежурить, пошли по домам без всякого оружия…

Немцы?… Но гости на глазах у всех уехали в противоположную сторону, а своих немцев в Липне было только трое, и все они были дома и уже спали….

Скорее всего, стреляли какие-нибудь проезжие немцы…

Все затихло. Луна продолжала сиять, снег искрился и скрипел под ногами…

Фронт был где-то далеко, далеко…

Ночь была тиха.

Утром шестнадцатого января, после ясной тихой ночи, подул сильный ветер и поднялась метель.

Еще полные вчерашних впечатлений от новогоднего вечера, шли в это утро на работу жители маленького оккупированного городка. Еще в ушах звучали вчерашние мелодии — немецкая кадриль под «Москву Майскую…», и комическая песенка часового мастера «Гулиджан, Гулиджан, ходь не моя лавка…»

Но в чем дело?

Люди, которые шли в здание комендатуры на свою обычную работу, невольно остановились…

Во дворе стояло четверо саней, запряженных деревенскими лошадками; Конрад и два незнакомых немецких солдата под наблюдением Раудера выносили из дома вещи и укладывали в сани.

Раудер нервничал, все время что-то громко кричал своим немцам, и на вопрос бургомистра, что случилось — только отмахнулся.

Венецкий задал этот же вопрос Конраду.

— Уезжаем! — небрежно бросил на ходу переводчик.

— Куда? Почему? Кто уезжает?

— Все уезжают!..

Больше от Конрада ничего не удалось добиться.

В дверях показался Эрвин в шинели и в фуражке.

Он сразу же подошел к русским служащим, которые кучкой стояли во дворе и с недоумением смотрели на эти поспешные сборы, и начал на двух языках объяснять, что ими получен бефель о немедленном отъезде, а в Липню должны придти фронтовые части…

— Фронтовые? Разве фронт близко?… А куда же вы?… А нам как теперь работать?…

Но Эрвин увидел неподвижно стоящую в стороне Марусю и поспешил к ней.

— Мария, я вернусь в Липню! — сказал он тихо. — Сейчас я не могу не ехать — приказ!.. Но я вернусь обязательно, чего бы это мне ни стоило…

Он говорил по-немецки, говорил много таких слов, которые ей были совершенно незнакомы, но она все поняла без исключения…

Хромая, опираясь на костыль, приковылял и сел в сани шеф-агроном Старков; он жил при комендатуре, и его, единственного из русских, немцы забирали с собой.

Вышел с небольшим чемоданом в руках Шварц; лицо его было хмуро.

Увидав своих русских сотрудников, он улыбнулся, пожал всем руки на прощанье и неуверенным тоном сказал, что не надо беспокоиться, что Крайсландвирт уезжает, временно здесь будет другая комендатура, и все будет хорошо.

Но по лицу его было видно, что ему очень досадно бросать и работу, которая только-только вошла в колею, и Липню, к которой он уже привык, и липнинцев, которые к нему привыкли и уже считали своим человеком.

Он сел в сани и уткнул лицо в поднятый воротник, стараясь закрыться от ветра и мелкого, колючего снега.

Одни за другими сани выехали на улицу.

Эрвин продолжал стоять около Маруси, не выпуская ее руки, и все обещал непременно вернуться в Липню, и только, когда Раудер резко окликнул его, побежал вдогонку и вскочил в задние сани на ходу.

Через несколько минут весь обоз скрылся, потонув в густой метели.

Представители оккупационной власти уехали из оккупированного города.

В течение трех месяцев эти люди приводили в порядок жизнь городка, разоренного тремя фронтами, их уже знали, к ним привыкли, им доверяли…

И вдруг такой неожиданный отъезд, похожий на бегство.

Немцы уехали, но их русские помощники остались, и остались в самом нелепом положении…

Бургомистр медленно пошел в дом, за ним последовали все остальные.

В Крайсландвиртовской канцелярии был разгром: видимо, отъезжающие искали здесь какие-то документы.

— Николай Сергеич! Я домой схожу, а то боюсь, как бы там чего не случилось? — обратилась к Венецкому Клавдия Ивановна.

Бургомистр молча кивнул головой.

— А мне можно? — спросила Таня. — Я после обеда приду…

— И я домой схожу, Сергеич! — сказал агроном Ваня Корбанков.

Венецкий никого не задерживал.

Лена, не умевшая сидеть без дела, принялась собирать и разбирать разбросанные документы; Маруся села за стол, сложила руки и сидела молча неподвижно.

Вскоре в здании комендатуры они остались втроем, остальные разошлись.

— Лена! — проговорил Венецкий. — Побудь здесь, пожалуйста, пока я приду: я схожу на мельницу, на электростанцию, вообще всюду пройду — мне надо знать, что в городе делается…

Он ушел, чувствуя, что оборвалась какая-то невидимая связь, на которой держалось всеобщее спокойствие, что все, с трудом созданное, висит на волоске и вот-вот оборвется, и тогда начнется полная анархия…

В здании средней школы, на которой красовались три вывески: «Ортскоммандатур», «Крайсвиртшафт» и «Городское управление», остались только верные подружки Лена Соловьева и Маруся Макова.

Лена, которая всегда в таких случаях старалась чем-нибудь заняться, педантично сортировала брошенные документы; Маруся ни к чему пальцем не притронулась и сидела, задумавшись.

— А ведь Пузенчиха-то сегодня даже не показалась! Видно, еще дома что-нибудь пронюхала! — прервала она, наконец, молчание.

— Остальные тоже постарались смотаться! — отозвалась Лена. — Каждый считает, что в такое неопределенное время лучше находиться у себя дома, чем в комендатуре без комендантов.

— Может быть, и нам с тобой лучше уйти?

— Николай попросил меня подождать его здесь, и я подожду, а ты как хочешь, — твердо сказала Лена.

— Ну, и я с тобой. Пропадать, так вместе!..

Они помолчали.

Маруся подняла с полу немецкую газету, достала словарь и принялась разбирать.

— Ничего не понимаю, почему они всполошились? — проговорила она наконец. — Вот позавчерашняя газета — черным по белому: фронт около Москвы…. Тут про бои под Можайском… Не может же за один день фронт сюда перескочить!.. И все было тихо, ни стрельбы, ни бомбежек…