Лишь когда он протянул ей через стол аккуратно сложенный носовой платок, она заметила, что плачет. «Я вам очень сочувствую, Флортье; мне очень хотелось бы что-то изменить в вашей жизни. Но реально я могу вам предложить лишь, чтобы вы пришли ко мне после уроков послезавтра, и мы пройдем материал, который вы знаете недостаточно твердо». – Флортье уставилась на него влажными от слез глазами. – «Правда? Вы будете со мной заниматься?» – Он добро улыбнулся и кивнул. – «Разумеется. Ведь я отвечаю за вас».

– Значит, все верно. – Флортье слышала тяжелое дыхание Джеймса; она вздрогнула, когда он треснул кулаком по столику. – Господи, а я едва не вызвал этого Мерселиуса на дуэль за такое чудовищное оскорбление! Сколько тебе было лет? Пятнадцать?

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».

Счастливая, она держала в руках классную работу, где не только было непривычно мало пометок красными чернилами, но и стояла хорошая оценка. Она сидела на коричневом диване в ректорате, на том самом, где в последние месяцы она каждый день занималась с господином ван Виком английским, немецким, географией и алгеброй. Это было во второй половине дня, когда все уже разошлись. «Поздравляю, Флортье, я горжусь вами!» Он обнял ее за плечи и прижал к себе. Он часто обнимал ее вот так, когда что-то объяснял, или клал руку на ее колено, когда предлагал чашку горячего шоколада или чая и коробку с бельгийскими конфетами, которая обычно лежала на его столе.

В тот день он прижал ее к себе еще крепче, погладил по щеке и заглянул в глаза. «Ты – необыкновенная девочка, Флортье. Ты не только красивая, но еще и одаренная. – Она смущенно улыбнулась ему. – Ты очень красивая, Флортье, – повторил он и прижался губами к ее губам. Она в испуге затаила дыхание. – Такая красивая, – бормотал он, не отрывая губ. – Я люблю тебя». У Флортье от волнения заколотилось сердце. Он любит ее – Альбертус ван Вик, ректор школы. А ведь ему за пятьдесят, он женат, и у него четверо детей. И он любит ее!

Она вздрогнула, когда он сунул ей в рот свой язык. У языка был забавный вкус – чуточку пыльный, и металлический, и кофейный, а от поцелуя вокруг ее рта остался мокрый след. Но он был ректор, и такой добрый к ней, и он любил ее. И ей было так приятно, когда его рука легла на ее грудь, которая так быстро выросла, что стала тесна белая блузка; и когда его рука задрала длинную темно-синюю юбку и скользнула под нее. «Дай мне посмотреть на тебя, Флортье. Дай мне посмотреть, какая ты красивая». Он расстегивал этой рукой пуговицы, развязывал ленты, снял с ног неуклюжие туфли, грубые чулки. Его голос все время шептал, какая она красивая, что он любит ее, что она – само совершенство. Голос гипнотизировал ее. Страх в ней боролся со стыдом и любопытством; с любопытством к запретному, грязному; о них в прошлом году скупо обмолвилась тетка Кокки и сунула ей в руки полоски ткани и пояс, когда у нее впервые начались месячные.

Флортье смущенно съежилась на диване после того, как он стянул с ее головы сорочку и снял с ног длинные панталоны; она смущалась, когда он гладил ее грудки, ласкал языком, сосал; ее соски напряглись, а внизу живота что-то сладко заныло, и по всему телу разлилось желание. Разлилось до кончиков пальцев рук и ног, когда он нежно гладил ее кожу. От стыда она даже закрыла лицо ладонями, когда он встал коленями на диван, раздвинул в стороны ее тонкие, как у жеребенка, ноги, и приник губами к треугольничку, заросшему первыми волосками. «Красавица моя, тебе понравится то, что я сейчас сделаю. Это будет прекрасно». Она подглядывала за ним сквозь раздвинутые пальцы и испуганно вскрикнула при воде багровой штуки, выскочившей из его приспущенных брюк. Эта штука, с блестящей головкой, походила на ядовитый гриб, окруженный черными курчавыми волосками. Ей стало нехорошо. «Нет. – Она торопливо села на диване. – Нет, я не хочу». Он навалился на нее всей своей тяжестью и покрывал ее кожу поцелуями. «Так делают, когда любят друг друга. Ты ведь любишь меня, правда?» Флортье нерешительно кивнула, и тогда та штука прижалась к ее промежности и вонзилась в нее. Флортье завыла, когда внутри нее что-то порвалось, а он входил в нее все глубже и глубже. Потом он начал ритмично двигаться внутри нее; ее груди прыгали, все тело сотрясалось от ударов. Ей стало страшно при виде его лица, побагровевшего, с налившимися кровью глазами; она поскорее зажмурилась и слышала лишь звуки, нечеловеческие звуки, вырывавшиеся из его раскрытого рта, – горловые стоны, дикий хрип и, наконец, хрюканье и рыдания, когда он рванулся в последний раз вперед и обмяк. «Прости меня! Я не понимаю, что в меня вселилось! Никто не должен знать об этом, ты мне обещаешь? Никто! Я ведь тебя очень люблю!» И он разрыдался на ее плече.

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».

– Как ты могла? – В голосе Джеймса звучало презрение, его глаза остекленели, лицо сделалось каменным, чужим. Флортье обхватила плечи руками, словно боялась, что рассыплется на куски.

– Как ты могла решиться на связь с ректором? С женатым мужчиной, отцом семейства! Неужели у тебя нет никакого стыда?

«Мне было ужасно стыдно».

Дрожа всем телом, она оделась, чувствуя пульсирующую боль и жжение в промежности, и, пошатываясь, прошла в жилую часть школы. Там она легла в спальне на свою узкую койку и подождала, когда вымоются все девочки. Потом она отмылась от крови и подсохших остатков клейкой жидкости, замыла их следы на своих панталонах и в ту ночь не сомкнула глаз.

– Отвечай мне! – Рев Джеймса и очередной удар по деревянной доске опять заставили ее вздрогнуть.

Все, что она могла сказать, застряло внутри и все глубже погружалось в темное, грязное море воспоминаний. Волна за волной проносились по ней, раскачивая тело. Эта грязная вода подошла к горлу и едва не перекрыла дыхание. Не глядя на Джеймса, Флортье открыла рот, но из него вырвались лишь сухие рыдания.

«Прости меня».

Флортье прощала его каждый раз, когда приходила на дополнительные занятия, и он запирал изнутри дверь своего кабинета. «Теперь нам никто не помешает. Я так скучал по тебе, Флортье. – Каждый раз она прощала ему, когда он заставлял ее лечь на диван. – Прости меня, но я просто бессилен против этого. – На полу. – Ты держишь меня в своих руках, я весь твой, разве ты не видишь? – На письменном столе, между фотографиями его жены и детей. – Прости меня, Флортье. Я просто не могу иначе. Я очень люблю тебя. – Иногда он просто задирал ей юбку и спускал панталоны. – Ты – соблазнительная сирена. – Потом он показал ей, как она может доставить ему удовольствие своим ртом и языком. – Ты околдовала меня».

Он был не виноват. Вся вина лежала на ней, только на ней; она соблазнила его своей внешностью, своим поведением, и это знание давало ей ощущение власти, подавлявшее стыд и отвращение. С высоко поднятой головой ходила она теперь мимо других девочек, которые перешептывались за ее спиной. «Я уже не девочка, я – женщина. Я – красивая и умная, и меня любит ректор».

– Как я теперь буду тут жить? – пробормотал Джеймс, и отчаяние в его голосе заставило ее взглянуть на него. Опустив голову, он держался за дверной косяк и тер лицо; этот жест тронул Флортье. Она хотела что-то сказать, но, кроме хрипа, ничего не смогла из себя выдавить. Он вскинул голову, метнул в нее гневные молнии и закричал, сопровождая свои слова взмахами рук. – Теперь сплетни разнесутся по всему Приангану! Дойдут до Батавии! Ты понимаешь, что ты мне устроила? Неужели ты верила, что об этом никто не узнает?