с ног, а другой лупит ногой, все это на глазах у старшей. Губы Соголон приоткрываются, рот передергивает подобие улыбки.

Соголон в конюшне удивляется, почему совсем не дует ветер. Иногда задувает, но как бы невзначай, словно спросонок, и впечатление такое, будто кто-то нехотя, вполсилы потакает ее желанию. Хотя какая разница? Ветер, даже когда просыпается, ведет себя капризно и непредсказуемо, как зигзаг молнии. Наверное, Соголон похожа на тех глупых старых прорицателей, вечно выискивающих какие-нибудь знамения и чудеса, хотя единственное чудо здесь – какой-нибудь ветреный юный бог, норовящий с ней поразвлечься во второй раз или в третий; теперь уж и вспоминать неохота. Думать не хочется в том числе и потому, что глупо полагать, будто ветер ее охранитель и защитник – насколько это отличается от бредней о божьем укоре, что слышится кому-то в раскатах грома? Нет смысла верить в это, да и вообще ни во что. Мир таков, каков он есть, и когда до человека это доходит, он приноравливается существовать в этом мире, полном боли, одиночества и предательств. Две вещи, которые извечно исходят от людей, но приближение которых никогда вовремя не замечаешь, – это удивление и разочарованность. Глядя на сонно пофыркивающих лошадей, Соголон размышляет об этом всю ночь. Удивление и разочарованность приходят из того же места, откуда прилетают внезапный тумак или удар молнии. Превозмогая боль в животе и жжение ссадин на плечах, Соголон делает вывод, что устроено это несколько иначе. Удивление всё же предсказуемо, а разочарование не заставляет себя ждать. Иное дело доброта, сочувствие, верность, порядочность – вот они действительно берутся словно из ниоткуда.

Она чувствует, как в голову ей вступает что-то новое, или же она сама находит там какое-то местечко, которого прежде не замечала. Место, заставляющее ее задуматься о годах, раньше ничем не примечательных; но это не имеет значения, потому что сейчас она входит в ту пору, которая всегда будет иметь для нее значение и никогда не изменится: возраст достаточной зрелости. Еще вчера она думала, что у нее для принцессы есть важные новости, но у девчонки из буша Миту нет и не может быть ничего, нужного особе королевской крови. Принцесса так рассудила сама. Мир таков, каков он есть, и эта конюшня такая, какая она есть. Соголон вспоминаются минувшие сутки, и как всего лишь прошлой ночью она мучительно раздумывала, что бы такое сделать для возвращения к принцессе, от которой ее затем жестоко и бесцеремонно отрезали. Последующей ночью она вспоминает, кто стоял за этой жестокостью. А в конюшнях, между прочим, тепло, и запах конского навоза не такой уж докучливый; лошади же не делают ничего, кроме как стоят и радуют своим великолепием.

Одна ночь перерастает в две, две в три, а три превращаются в число, когда утрачивается счет. Своей протяженностью конюшня не уступает любому дворцу, и лошадей здесь явно за сотню. Той ночью, когда Соголон отправляется гулять и считать, в последнем стойле обнаруживаются ступеньки, ведущие на крышу. А под самой кровлей оказывается закуток с деревянным настилом, кучкой ковриков и подушек, кувшин и чаша для воды; в уголке под сеном припрятано несколько молельных фетишей. Кроме конюхов, никто другой в конюшню не захаживает, а те, что приходят, не заговаривают с Соголон, даже когда ее видят. С того дня как она ночует в этом закутке, никто из мужчин этим местом не пользуется, и она его облюбовывает. Дважды в день кто-то решает проявить к ней доброту и присылает остатки с одного из придворных столов, и дважды в день она стыдится того, что их подъедает. От принцессы ей больше не надо ничего и никогда, с этим всё решено. Больше никаких подачек, сезон ли это изобилия, или недорода – всё едино; добрые люди, жестокие ли – они все на одно лицо. Поэтому, когда мимо нее во время погребальной процессии проходит Кеме, она его не замечает, потому что на каждого воина смотрит с одним и тем же выражением. На всех как на каждого.

Утром в день погребения хозяева конюшни приходят за гнедыми лошадьми, чтобы обрядить их в красное с черным. Идти на похороны Соголон никто не неволит, и она не идет – возможно единственная, кто не болен, не стар и не мертв для того, чтобы выбраться на улицу для оплакивания и празднования ухода Кваша Кагара к предкам. При мысли о мертвом Короле ей на ум приходит единственное слово – «козлятина». Сейчас она лежит на своей постели из сена и ковриков, думая об этом дне и о Кеме, прошедшем мимо конюшни. Вокруг утро, солнце уже высоко, но еще не припекает. Бьющие с рассвета барабаны разносят весть о великом трауре с одной горы на другую. Барабанный бой притягивает взор к широкому выезду с конюшни, откуда процессия, начавшись от королевского замка, пройдет мимо всех дворцов, через большую надвратную башню и ворота, а затем по главной улице Фасиси, с тройной петлей вокруг столицы по всем районам и кварталам, пока наконец не спустится под уклон и не взойдет по подножию горы Сиграй к древу предков, где тело монарха торжественно привяжут к вервям и поднимут богоизбранные носильщики, обитающие всю свою жизнь в горах. Для этого им предстоит подняться по крутому склону так высоко, что облака останутся снизу. Тело носильщики подтащат к горной впадине, уже проделанной богами прямо под древом предков, коему уже больше дюжины веков. Носители будут говорить на языке, ведомом только им и богам, и будут заклинать небожителей, чтобы те приветствовали Кваша Кагара на земле предков. «Я устрою, чтобы их головы закопали вместе с тобой». Слова застревают, и хочется от них отряхнуться, но Соголон смиряется: пусть семена слов падают там, куда их принесло. Всего этого зрелища ей не видеть – просто вспоминается разговор старой кухарки с молоденькой молочницей о том, как хоронят королей.

Обряды начинаются с рассветом, при рождении дня, а заканчиваются монаршим погребением в сумерках, со смертью. Ни принцесса, ни принц мимо конюшен не проходят, зато сверху видно пеструю толпу придворных, шествующих в процессии. Из конюшни слышно, как гул барабанов все нарастает, а затем доносится еще один звук, громче – частый тяжкий топот, от которого гудит земля. Видимо, это неразличимый отсюда маскарад смерти – сотня танцоров в масках, а может, и больше. На неимоверно растянутое мгновение, равное в длительности сезону, Соголон переносится разумом туда, на землю, где ноги взбивают султаны рыжеватой пыли.

На лодыжках звякают бубенцы, и