летучие мыши.

Приблизившись к задней части коттеджа – деревянные стены, соломенная крыша, – я остановился, озадаченный тем, что теперь разглядел. На пересекающихся верёвках позади коттеджа и по обе стороны от него, висела обувь. Деревянная, парусиновая, сандалии, тапки. Одна из верёвок провисла под тяжестью замшевого ботинка с серебряными пряжками. Был ли это сапог-скороход, как в старых сказках? Мне так казалось. Я подошёл ближе и протянул руку, чтобы потрогать его. Он был мягким, как масло, и гладким, как атлас. «Сшит для странствий, – подумал я. – Для Кота в сапогах. А где второй?»

Словно услышав эту мысль, открылась дверь и из неё вышла женщина со вторым сапогом в руке, его пряжки поблескивали в мягком свете этого пасмурного дня. Я знал, что это женщина, потому что на ней было розовое платье и красная обувь, а также потому, что у неё выпирала необъятная грудь, но её кожа была грифельно-серой, а лицо сильно обезображено. Такое ощущение, что его черты нарисовали углём, и какое-то злое божество возило по нему рукой, размазывая и размазывая почти до неузнаваемости. Её глаза были щёлками, как и ноздри. Рот изгибался безгубым полумесяцем. Она что-то говорила мне, но я не мог разобрать. Думаю, её связки были столько же изуродованы как лицо. Но безгубый полумесяц, несомненно изображал убылку, и у меня возникло ощущение – предчувствие, если хотите, – которое говорило, что бояться мне нечего.

– Хизз, хазз! Эззи? Эрн? – Она дотронулась до ботинка, висящего на верёвке.

– Да, отлично, – сказал я. – Вы понимаете меня?

Она кивнула, а потом показала хорошо знакомый мне жест: большой и указательный пальцы, сложенные кружком, что почти во всём мире означало «окей». (За исключением, полагаю, тех редких случаев, когда некоторые дебилы показывают этот знак в значении «власть белых»). Она ещё пару раз произнесла «хизз» и «хазз», затем указала на мои кроссовки.

– Что?

Она сорвала ботинок с верёвки, на которой он удерживался двумя старомодными деревянными прищепками без пружин. Держа оба ботинка в одной руке, она указала другой на мои кроссовки. Потом снова на ботинки.

Возможно, спрашивая, не хочу ли я поменяться.

– Я бы не против, но не думаю, что они моего размера.

Она пожала плечами и снова подвесила ботинки. Другие ботинки – и один единственный зелёный атласный тапок с загнутым носком, какой мог бы носить халиф – начали болтаться на слабом ветерке. Глядя на это почти стёртое лицо, я почувствовал лёгкую тошноту. Я пытался разгадать, как выглядело её лицо изначально. И у меня почти получилось.

Женщина подошла поближе и обнюхала мою рубашку своим сплющенным носом. Затем подняла ладони на уровень плечь и помахала ими в воздухе.

– Я не понимаю.

Она подпрыгнула и издала звук, который, если добавить его к обнюхиванию, прояснял ситуацию.

– Вы имеете в виду Радар?

Она кивнула достаточно энергично, чтобы её редеющие каштановые волосы взметнулись. Она издала звук «гузз-гузз-гузз», который, как мне показалось, был похож на «гав-гав-гав».

– Она у меня дома.

Женщина кивнула и положила одну руку на грудь в районе сердца.

– Если вы говорите, что любите её, то я тоже, – сказал я. – Когда вы видели её в последний раз?

Обувщица посмотрела на небо, вроде как в раздумьях, затем пожала плечами.

– Довн.

– Вы хотели сказать «давно»? Видимо, так и есть, потому что она совсем состарилась. Почти не прыгает. Но мистер Боудич… вы знали его? Если вы знаете Радс, то должны были знать мистера Боудича.

Она кивнула так же энергично, и остатки её рта изогнулись в улыбке. У неё сохранилось всего несколько зубов, но те, которые я увидел, выделялись поразительной белизной на фоне её кожи.

– Ариан.

– Адриан? Адриан Боудич?

Она кивнула так резко, что могла бы вывихнуть себе шею.

– Но вы не знаете, как давно он был здесь?

Она посмотрела на небо, затем помотала головой.

– Радар была тогда маленькой?

– Ши-ноу.

– Щенок?

Ещё один кивок.

Она взяла меня за руку и потащила за угол. (Мне пришлось пригнуться, чтобы верёвка не впилась мне в горло). Там был вскопанный клочок земли, будто она хотела что-то посадить. Также стояла маленькая ветхая тележка, опирающаяся на пару длинных деревянных ручек. Внутри лежали два холщовых мешка, из которых торчало что-то зелёное. Обувщица опустилась на колени и жестом попросила меня сделать то же самое.

Мы смотрели друга на друга. Её палец, которым она водила по земле, двигался очень медленно и нерешительно. Она пару раз прервалась, думаю, вспоминая, что писать дальше, затем продолжила.

«на хорш жив»

Затем после долгой паузы:

«?»

Я подумал над этим и помотал головой. Женщина встала на четвереньки и снова издала свой вариант лая. Тогда я понял.

– Да, – сказал я. – У неё очень хорошая жизнь. Но теперь она старая, как я и сказал. И она… не совсем здорова.

И тут меня накрыло. Не только Радар и не только мистер Боудич, но вообще всё. Подарок, который оказался бременем, и я должен был его нести. Разлагающиеся тараканы и погром в доме № 1 по Сикамор, устроенный, вероятно, тем, кто убил мистера Хайнриха. Сам безумный факт, что я здесь, стою на коленях в земле с женщиной, почти лишённой лица, которая собирала обувь и развешивала её на бельевых верёвках. Но выше всего этого стояла Радс. Мысли о том, с каким трудом она поднималась на ноги по утрам или после обеденного сна. О том, как она порой не доедала свою еду и смотрела на меня так, будто говоря: «Я знаю, что должна поесть, но не хочу». Я начал реветь.

Обувщица обняла меня за плечи и прижала к себе. «О’шо», – сказала она. Затем с усилием повторила: «Хорошо».

Я обнял её в ответ. От неё исходил запах, слабый, но приятный. Это был запах маков. Я рыдал, громко завывая; она обнимала меня, похлопывая по спине. Когда я отстранился, она не плакала – возможно, не могла, – но полумесяц её рта теперь был повёрнут вниз. Я вытер лицо рукавом, и спросил, научил ли её писать мистер Боудич, или она умела.

Она поднесла свой серый большой палец к кончикам двух других, которые были как бы склеены вместе.

– Немного научил?

Она кивнула, затем снова написала в земле.

«друза»

– Он был и моим другом. Он